Максим Перепелица - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/46
• Следующая

– Как это? – заерзал на сене Сокор.

– Вот тебе дивно? А было такое время, когда в селе ни клуба, ни кино не знали, вот и развлекались по-старо­режимному. Поймают хлопцы чужого парня, дадут в руки спичку и заставят всю улицу, где живет дивчина, к кото­рой он ходил, промерить. Не подчиняешься – бьют. Ме­ришь, а они ржут, как кони. Ошибешься в счете – начинай сначала.

– И вам приходилось мерить? – опять не утерпел Сокор.

– Ну, нет! Это не на моей памяти было. А вот батька мой, Кондратий Филиппович, мерил. Правда, редко: ноги у него длинные. Через любой плетень он мог одним духом перемахнуть. А в огородах его не поймаешь. Вот и махнул однажды. А хлопцы знали эту его привычку через плетень прыгать и подкараулили. Но он бежал с такой страшной силой, что удержать не сумели – попадали. Но потом до­гонять стали. Напугался мой батька. «Раз так караулили его да еще не удержали, значит крепко обозлились. Если поймают, то такое учинят, что потом среди людей не пока­зывайся – засмеют.

Вот и удирал он что было сил. А за огородами начи­налось кладбище. Там среди могилок спрятаться легко. Ведь поздний вечер – темно.

Перелетел через канаву, которая кладбище от левады отделяет, вроде благополучно, если не считать, что яйцо об кусты ободрал да клок рубахи на рукаве выхватил. Но слышит, что и хлопцы не отстают: так трещит сзади него кустарник, что в селе собаки гавкают.

Начал мой батька петлять меж могил, крестов и искать местечко, где лучше спрятаться. Но как спря­чешься, раз рубашка на нем белая – заметят. Носился он так по кладбищу и вдруг… под ногами не оказалось земли! Как махнул куда-то вниз, дух захватило. От страха и па­мять отшибло. Пришел он в себя, осмотрелся. Увидел над головой небо, звездами усыпанное. Все ясно: в яму угодил. И тут только вспомнил он, что дед Захар умер и это для него могилу приготовили.

Могила так могила. Лишь бы от хлопцев сховаться. Сидит батька на сырой земле, притаился. Но погони не слышит. Видать, парубки дальше побежали. А может, в могиле давненько он пролежал, пока память его верну­лась, кто знает. Но что это?.. Слышит он, что совсем ря­дом за его спиной что-то дышит, как собака в жаркий день. Похолодел батька. «А может, почудилось?» – ду­мает. Нет! Дышит!..

Как вскочил он на ноги, то об одну стенку, то о дру­гую. Пытался руками за верх ухватиться. Но куда там! У нас такие глубокие могилы копают, что даже с самыми длинными ногами не выбраться из них. Кажется, от страха завопил мой Кондратий Перепелица. И когда он закричал, услышал, что и оно, то, что громко дышало, тоже крикнуло как-то по-телячьи или козлячьи. А ви­дать – ничего не видно. Яма же, могила одним словом…

– Вот сочиняет командир! – послышался у палатки голос рядового Казашвили. – Что же, черт, по-вашему, в той могиле сидел?

– Товарищ Казашвили, – отвечаю, – не отвлекайтесь от службы.

Казашвили неохотно отошел от палатки, а я продол­жаю рассказ.

– А может, и черт, – говорю. – Откуда батька мог знать? Тогда в нашей Яблонивке и в черта верили. А тем более, когда батька еще раз попытался вылезть из ямы, сорвался и упал на что-то мягкое, в шерсти все. Как бод­нуло оно его в живот рогами, прямо зашипел он от боли. В глазах искры засверкали. И, может, от тех искр в его мозгу просветлело. Догадался батька, что сидит он в од­ной яме с обыкновенным бараном.

Смеются мои солдаты, но мое дело рассказывать. Вот и продолжаю:

– Пощупал батька барана руками, погладил, а он так жалобно: «Ме-э-э-э… М-э-э-э…» Бедняга, тоже случайно в могилу влетел. Дорога-то в двух шагах от кладбища.

Сидит батька в этой могиле вместе с бараном и думает, как ему теперь жить? Узнают люди – смеху на все село будет. А узнают обязательно. Сам же он не мог выбраться из такой глубины.

Думал, думал горькую думу и задремал. И вдруг сквозь сон слышит – телега скрипит на дороге. А дорога, как я говорил, рядом с кладбищем проходит. Вскочил он на ноги, прислушался к голосам на телеге и узнал, что это сосед дядька Мусий и его спрягач косой Василь от мель­ницы возвращаются. Спрягач – значит, лошадей спрягал. Мусий и Василь имели по одной коняке. А на одном коне далеко не уедешь. Вот и объединились они. О колхозах тогда, конечно, и слыхом не слыхали.

Кричит им мой батька:

– Дядьку Мусий? Дядьку Василь!.. Телега перестала скрипеть – остановилась. На ней – молчок. Потом дядько Мусий спрашивает у Василия:

– Почудилось или нет?

– Нет. Я тоже слышал, – отвечает Василь. – С клад­бища голос… Никак, душа Ерофея Серомахи зовет. На той же неделе его похоронили.

– Дядьку Мусию! – снова кричит батька. – Это я. Вытяните меня из могилы!

И как только сказал это, не выдержали нервы у ста­риков. Ударили они по лошадям – и ходу.

Но на околице села страх у них немного прошел. Оста­новились.

– А не подсмеялся ли над нами какой-нибудь хлопчага? – спрашивает дядька Мусий и скребет рукой заты­лок. – Конечно, подсмеялся! Поймать бы этого шутника да батогов надавать! Может, пойдем? Изловим сукиного сына?!

И вот Мусий и Василь крадутся к кладбищу. Часто останавливаются, подталкивают друг друга вперед. Каж­дый норовит идти сзади. А коней на дороге остановили.

– Эгей! – кричит Мусий. – Кто там звал?!

– Та цэ я! Кондрат, сын Филиппа! Шел вечером через кладбище и в могилу влетел.

– А ты не брешешь, что ты Кондрат?

– Ей-богу, я!

– Тогда скажи, как звать моего цуцика.

– Цуцика – Ушастик. Только никакой он не цуцик, раз штаны на людях рвет…

– Верно, его голос! – обрадовался Василь.

– Он! – согласился Мусий. – Святую правду про моего цуцика сказал, – и хитренько подмаргивает своему спрягачу. – Та не-е… Какой же ты Кондрат? Ты размазня. Такой хлопец, как Кондрат, в яму не попадет.

– Да я же! – со слезами доказывает мой Кондраша.

– А если ты, так скажи еще, чем славится мой са­док? – спрашивает Мусий.

– Чем-чем! Да ранней грушей-макоржаткой!

– А не знаешь ли ты, часом, кто ее обломал?

– Ну я! Но когда это было!

– Ух ты сукин сын! Так цэ, значит, ты ее обломал?! До сих пор груша не родит! Сейчас я тебе крапивой по стыдному месту нашмагаю!..

И Мусий подошел к самой яме. Разглядел в темноте голову Кондрата и довольно засмеялся.

Тем временем дядька Василь побежал к повозке, чтобы вожжи отвязать – иначе вытащить из ямы человека не­возможно. А батька все упрашивает Мусия, чтобы он ни­кому в селе не рассказывал, обещает пляшку горилки принести. Но дядька Мусий и слушать не хочет: ходит во­круг ямы и крапиву рвет. Да еще приговаривает:

– Добрая крапивка! До костей продирает.

Вернулся и Василь с вожжами.

– Быстрее же! – торопит Кондрат.

– А штаны снял? – въедливо спрашивает Мусий.

– Снял, не беспокойтесь.

– Добре. Сейчас всыплем.

Наконец, вожжи опущены в яму.

– Готов?

– Готов!

Потянули дядьки к себе вожжи и тут… увидели, что над ямой показалась голова с рогами… Чуть не умерли от страха. Бросили барана на голову моего батьки, завопили и что есть духу с кладбища. Бежали до самой церкви, и все время кричали, и про коней своих позабыли.

Тут мне пришлось свой рассказ прервать, потому что Янко Сокор икать от смеха начал…

– Одним словом, было дело. Примчались Мусий и Ва­силь к церкви и давай лупить в колокола – как на по­жар. Прибежал поп, люди начали сбегаться. Но пойти ночью на кладбище никто так и не осмелился.

А батька воспользовался тем, что в яму вместе с бара­ном упали вожжи, вывязал на одном конце большой узел и начал закидывать его на вишню, что росла над ямой. Наконец, узел застрял между стволом дерева и веткой, и батька выбрался наверх, потом барана вытащил.

Утром все село во главе с попом пошло на кладбище. Поп – с кадилом, молитвой, «святой водой». А в воскре­сенье попы всего уезда съехались в нашу Яблонивку. Це­лую неделю читали молитвы, кладбище высвячивали, про­поведи говорили. Люди молились, несли в церковь прино­шения, лишь бы умилостивить бога, который за какие-то прегрешенья послал на село кару.

• Предыдущая
• 39/46
• Следующая