Понятие сознания - Райл Гилберт - Страница 37

Оставив в стороне большую часть предложений, которые должны не только сообщать факты, перейдем прямо к законам. Ибо, хотя высказывания о том, что такие-то индивиды имеют такие-то способности, склонности, тенденции и прочее, сами по себе не являются утверждениями законов, однако некоторые их черты лучше всего можно будет прояснить лишь после обсуждения особенностей предложений, выражающих законы.

Законы часто формулируются в грамматически неполных повествовательных предложениях. Но их можно выражать, кроме всего прочего, также и в гипотетических предложениях типа: «Если то-то и то-то, то будет то-то и то-то». Например: «Если тело оставить без опоры, оно будет падать с таким-то ускорением». Гипотетическое предложение можно назвать законом, только если оно является «переменным» или «открытым» гипотетическим утверждением, если его антецедент содержит выражения типа «любой», «всякий раз, когда» и т. п. Именно в силу этой своей черты закон применим к отдельным случаям, даже если в его формулировке нет упоминаний о них. Если я знаю, что более длинный маятник колеблется медленнее, чем более короткий, пропорционально тому, насколько он длиннее, то, зная, что мой маятник на три дюйма длиннее, чем данный, я могу вывести отсюда, насколько медленнее он будет колебаться. Знание этого закона не предполагает знания именно об этих двух маятниках. Утверждение закона не содержит сообщения об их существовании. Однако знание или понимание закона включает знание того, что если могут существовать определенные объекты, удовлетворяющие антецеденту закона, то они должны удовлетворять также и его консеквенту. Мы должны научиться использовать утверждения об отдельных фактах, прежде чем мы научимся использовать утверждение закона, которое применяется или может применяться к ним. Утверждения в форме законов принадлежат более сложному и утонченному уровню дискурса, нежели тот, к которому принадлежат подпадающие под этот закон фактуальные утверждения. Подобие этому алгебраическое утверждение лежит на другом уровне рассуждения, нежели подчиняющееся ему арифметическое утверждение.

Утверждения законов бывают истинными или ложными. Но их истинность и ложность принадлежит иному типу, нежели истинность и ложность фактуальных предложений, к которым должен применяться этот закон. Они выполняют разные задачи. Принципиальное различие можно сформулировать следующим образом. Стремление установить закон предполагает, по меньшей мере, желание найти способ, позволяющий из одних фактов выводить другие факты, объяснять одни факты с помощью других фактов, вызывать или препятствовать появлению определенных положений дел. Закон — это, так сказать, проездной билет, позволяющий его обладателю двигаться от одного фактуального утверждения к другим. Он также позволяет получать объяснения данных фантов и добиваться реализации желательных положений дел, отталкиваясь от уже существующего. В самом деле, мы не будем считать освоившим закон такого ученика, который может только повторять его формулировку. Точно так же, чтобы считать ученика овладевшим правилами грамматики, таблицей умножения или правилами шахматной игры, мы должны убедиться, что он умеет применять данные правила в конкретных ситуациях. Поэтому любой учащийся, знающий закон, должен быть в состоянии применять его в конкретных выводах относительно отдельных фактов, объяснении фактов, а также, возможно, в вызывании или предупреждении определенных событий. Научить закону — это, помимо прочего, научить, как с его помощью можно получать что-то новое в теоретическом или практическом плане, исходя из конкретных фактов.

Иногда утверждают, что если мы открываем закон, позволяющий из наличия каких-то болезней выводить существование определенных бактерий, то мы тем самым обнаруживаем существование новой сущности, а именно причинной связи между данными бактериями и данными болезнями, и, тем самым, новое знание относительно того, что существуют не только больные люди и бактерии, но и невидимая связь между ними. Подобно тому, как поезд не может двигаться без рельсов (говорят сторонники такого подхода), так и бактериологи не могли бы переходить от клинических наблюдений над больными к предсказанию наблюдения определенных бактерий под микроскопом, если нет хотя и ненаблюдаемой, тем не менее, реальной связи между объектами этих наблюдений.

Мы не возражаем против использования привычного выражения «причинная связь». Бактериологи действительно обнаруживают причинные связи между бактериями и болезнями, но подобное утверждение есть просто иной способ сказать, что они устанавливают законы и благодаря этому делают для себя возможным вывод от болезней к бактериям, объяснение болезней бактериями, предупреждение и лечение болезней путем уничтожения бактерий и т. д. Однако когда говорят, что открытие закона является открытием некоей новой ненаблюдаемой сущности, то просто возвращаются к старой привычке трактовать открытые гипотетические утверждения как единичные категорические утверждения. Это все равно, что сказать, что правило грамматики, есть некое особое непроизносимое существительное или глагол или что правила шахматной игры есть особая невидимая шахматная фигура. Когда говорят, таким образом, то просто возвращаются к старой привычке видеть у всех предложений одну и ту же функцию приписывания предмету некоторого предиката.

Метафора «рельсовых путей, по которым движется поезд», вводит нас в заблуждение именно таким образом. Ведь рельсы существуют в том же самок смысле, что и движущийся по ним поезд. В существовании рельсов мы убеждаемся тем же образом, что и в существовании поезда. Из высказывания, что поезд идет из одного пункта в другой, действительно следует, что между этими пунктами существует вполне наблюдаемый железнодорожный путь. Поэтому сравнение вывода с рельсовыми путями наводит на мысль, что вывод от болезней к бактериям есть вовсе не вывод, а описание некоторой третьей сущности; поэтому получается не рассуждение «поскольку то-то и то-то, потому так-то и так-то», но сообщение «существует ненаблюдаемая связь между этими наблюдаемыми событиями». Но если мы спросим, зачем постулируется эта третья сущность, то услышим в ответ лишь то, что она позволяет нам делать вывод от болезней к бактериям. Правомерность вывода предполагается в любом случае. Но при этом еще почему-то хотят иметь возможность сводить предложения вида «следовательно…» и «если для любого… то…» к предложениям вида «имеется такое…», т. е. замаскировать функциональное различие между аргументацией и нарративом. Но подобно тому, как железнодорожные билеты нельзя «свести» к каким-то сомнительным коррелятам поездок, которые позволяют сделать эти билеты, и подобно тому, как сами поездки нельзя «свести» к сомнительным коррелятам пунктов отправления и пунктов прибытия данных поездок, так и утверждения законов нельзя «свести» к коррелятам выводов и объяснений, которые можно делать на их основе, а выводы и объяснения нельзя «свести» к коррелятам фактуальных предложений, с которых они начинаются и которыми они заканчиваются. Функция предложения, констатирующего факты, отличается от функции предложения, являющегося выводом одного фактуального предложения из другого, и функции их обоих отличаются от функции оправдания подобных выводов. Сначала мы должны научиться пользоваться предложениями в первой функции. Только после этого мы может выучиться использовать предложения со второй функцией, после чего мы уже можем освоить использование предложений с третьей функцией. При этом, разумеется, предложения имеют и массу других функций, но их рассмотрение не входит сейчас в нашу задачу. Например, предложения на этой странице не служат ни одной из тех функций, которые они описывают.

Теперь мы можем вернуться к рассмотрению диспозициональных предложений, т. е. предложений, в которых субъекту приписывают определенные способности, тенденции, предрасположенности или склонности. Такие утверждения, конечно, не являются законами, так как речь в них идет о конкретных предметах или лицах. Однако они похожи на законы в том отношении, что являются частично «переменными» или «открытыми». Когда мы говорим, что данный кусок сахара растворим, мы говорим тем самым, что он растворится, если будет когда-либо и где-либо погружен в какой-либо сосуд с водой. Когда мы говорим, что этот спящий человек знает французский, это значит, что, если, например, к нему обратятся по-французски или покажут ему французскую газету, он ответит уместным образом, будет должным образом вести себя или правильно переведет обращение на свой язык. Разумеется, данную формулировку надо еще уточнять. Мы не откажемся от своего утверждения, что он знает французский язык, если он спит, пьян или находится в беспамятстве либо не смог правильно перевести какую-то очень специальную статью. Мы ведь ожидаем от него, что он просто в состоянии справляться с большинством обычных французских предложений. «Знать французский» — это довольно неопределенное выражение, но в большинстве случаев оно не становится оттого менее полезным.