Южный Урал, № 1 - Головин Анатолий Дмитриевич - Страница 13

Богател казак Дубонов, жирел, шёл в гору; отцовский старенький дом срыл, поставил на станичной площади из горного смоляного леса знатные хоромы, обнёс дубовым тыном. Жена Дубонова, крепкая вальяжная казачка, народила ему трёх сыновей, крепкозубых, задиристых, но недалёкого ума…

Понимал Потап Дубонов: хоть и в кабале безвыходной сидит у него полстаницы, но с казаками не ссорился, блюл дружбу. И когда к нему во двор припожаловали подвыпившие станичники, он широко распахнул им двери своей большой горницы.

— Пожалуйте, гости дорогие! — радушно пригласил он.

В доме началась суетня. Хлопали дверями, пререкались казачки, гремели печными заслонками, тащили на стол и печенье, и варенье. Тут был и бараний бок с гречневой кашей, и гусь с поджаренной капустой, и пироги, и миски с горячими пельменями. А надо всем этим богатством высилась четверть вина. На неё алчно и поглядывали казаки.

Войдя в горницу, все истово покрестились на иконы, поклонились хозяевам, для приличия заставили немного себя уговаривать, так уж водится!

— Ну, гости дорогие, садитесь, чем богат, тем и рад! — поклонился хозяин.

В красном углу под образами уселся сам Дубонов, по правую руку станичный есаул, чернявый, как жук, угрюмый казак, нелюдимый и тяжёлый на руку. Дальше расселись все чин по чину. И тут деду пришлось сглотнуть горькую обиду. Он сунулся сесть вместе со всеми казаками, со всем «кумпанством». Но тут поднялся Дубонов, повёл глазами на перегородку.

— Э, да что ж ты, Назар, не знаешь порядок, что ли? Куда лезешь, там для тебя со други трапеза наготовлена! — нагло остановил он старого казака.

Дед потемнел, развёл руками.

— Помилуй, Потап Иванович!

— Чего уж тут, бог простит, — снисходительно сказал Дубонов и усмехнулся, — но только так уж говорится: не в свои сани не садись!

Под ногами старика от обиды и оскорбления горела земля, но он, склоня седую голову, сразу постарев на двадцать лет, скрепя сердце прошаркал за перегородку, где трапезничали батраки, захожие монашки и юродивые…

Между тем, в большой горнице начался пир. Почествовали станичного есаула, почествовали хозяина, льстили, говорили только о добром, не поминали лихого и обид. Грузный есаул крякал, да наливался вином, исподлобья поглядывая на казаков: как бы ранее его не подняли чары. Казаки уминали горячие пельмени. Ели они укладно — по сотне-другой пельменей, запивая вином. Попробовали и бараньего бока с кашей, и гусятинки с капустной, и порося уложили. Только хруст шёл, да рыгали от души, огрузевшие от обильной пищи. То, что оставалось, относилось за перегородку. Захожие люди не брезгали ничем, видать изрядно наголодовали, ели жадно и торопясь, ухватывая лучшие куски. Только дедка Назар сидел невесело, опустив на грудь голову, не смея поднять глаз на братию. Когда ему подносили шкалик, руки у старика дрожали и он выхлестывал водку на стол.

— Ты сторожко, старик, жаль эстоль добра упускаешь! — просили его сотрапезники.

От двух чарок захмелел старый станичник, чего с ним раньше никогда не бывало. Из глаз у него покатилась вороватая слеза и смешалась с вином в чарке. Не с кем было казаку поделиться своей обидой. «Хошь я бедный, но почесной казак, старого дуба корень!» — горько думал он.

А в это время хмельный Дубонов похвалялся перед гостями:

— Пей, веселись, господа казачество! Знай Дубоновых! — выкрикивал он зычным голосом. — Богатства у меня на всё хватит!

— Хватит! Хватит, Потап Иванович! — льстиво поддакивали гости:

— Всему нашему казачеству ты столб! — отрубил изрядно подвыпивший есаул. — Ты да я — два корня тут храброго казацкого лыцарства!

Чёрные глаза есаула осоловело смотрели на собутыльников. Хотелось и ему похвастаться, но слова не слетали у него с языка. На речи он был не мастер. Отрубил своё и замолчал на весь пир. А Дубонов похвалялся:

— Что хочу, то и куплю. У меня куры деньги не клюют! — выкрикивал пьяный купец. — А то нет? Спорить кто будет? Шалишь! Я, брат, красненькими и беленькими всю дорожку выстелю от Магнитной до Кизильской, а может поболе. Вот как!

— Верно! — прохрипел есаул.

— Богатство твоё правильное! — похвалили казаки. — Правильное, Потап Иванович!

— Вот крест и святая троица! — перекрестился Дубонов на иконы. — От деда достаток пришёл, а деду господь бог помог за его праведные молитвы.

— Знам! Всё знам! — зашумели гости.

— Знам, да не всё! — продолжал куражиться Дубонов. — Мой дедушко клад ухватил. В урочище Кизилташ, у высокого мара[8] он откопал челнок золотых, да серебряных денег. Вот оно как! С молитовкой богачество дед брал, вот и ко двору пришлось оно!

— Врёт! — стукнул кулаком по столу дед и, к ужасу сотрапезников, поднялся из-за стола и, пошатываясь, пошёл из горенки. Опираясь о косяки двери, он злым взглядом обвёл большую застолицу и упёрся в рыжую бороду Дубонова.

— Брешешь, купец! — закричал он.

— То-есть, как? — вскочил Дубонов.

— А так! — продолжал, возвышая голос, казак Назар, — не в челноке твой дед добро нашёл, а выжали его вы из нашей казачьей жилы! Кровосос, вот ты кто!

— Эх, — скрипнул зубами купец и с кулаками набросился на казака. Но тут повскакали и станичники. Хотя им и не хотелось обижать хозяина, но они схватили его за руки и оттащили от деда.

— Брось, Потап Иванович! Брось! Это он спьяну сболтнул! Мало ли что с хмеля быват! — уламывали они Дубонова.

— Погоди же ты, голота, я тебе покажу! — скрипел зубами озлившийся хозяин.

Есаул поднял хмельные глаза и погрозил казаку пальцем:

— Угомонись! Гляди, кабы штанов не спустил тебе за порух честного кумпанства! Седины твои только жалею!

Дед, пошатываясь, вышел из горницы. За плечами его разносилась брань всё ещё бушевавшего Дубонова. Обиженный старик не пошёл домой, а вышел на берег Яика и долго-долго сидел там под старым осокорем. Только когда взошёл месяц, он явился домой и, делая вид, что сильно пьян, полез на «кошачью горку».

— Гляди ты! — прошептала бабушка, показывая взглядом на старика. — С нашим дедко случилось ноне чего-то, напился и нисколь не шебаршит. Ой, не к добру это! Ой, к худу! — заохала она…

И впрямь всё совершилось к худу. Через два дня за долги Дубонов свёл со двора последнего дедушкина конька. Бабушка бросилась купцу в ноги, просила со слезами:

— Богом молю, батюшка, оставь последнюю животину. Чем же мы будем жить-то! Одна только и есть подмога — конь! Не позорь ты нашу старость. Какой казацкий курень без конька! — уламывала она Дубонова.

— Ха! — гаркнул купец. — А что мне до этого! Надолжал, пора и платить. Коли беден, не дерзи почтенному казаку!

Он увёл конька. Бабка бросилась в угол, стала перед образами на колени.

— Господи, господи, за что ж ты спокинул нас! — с жаром зашептала она про свою беду богу.

Но невозмутимо смотрели из своего угла лики святых, и не было им дела до казацкой беды.

— Что ж ты, старик, аль окаменел? Ровно и сердца в тебе нет? Ни богу не преклонился, ни купца не упросил! — набросилась она на старика.

Старик, молча, поглядел на неё и опустился на лавку.

— Ладно, что на том обошлось! — сказал он угрюмо. — Затеяно было горшее, да видно станичники уломали есаула. А то бы и мне постигнуть срам казака Ивушки!

— С нами крестная сила! — снова замолитствовала бабушка. — Помоги нам, боже, избавиться от такой беды!

Синий вечер крался в горницу, дед сидел не шелохнувшись.

— То-то, надысь лежу и слышу в подпечье стонет он. К добру, аль худу? — пытаю я его. А он протяжно так дыхнул. «К худу! К худуу»…

— Это кто же? — полюбопытствовал я.

— Известно кто, дедушко домовой. Вот кто! — тихо обронил старик и ещё ниже опустил голову…

За неделю до беды мне пришлось видеть казачью «поучку». Провинился казак Ивушка. Бедный, но гордый, он ненавидел богатеев и при всяком случае скрытно творил им неприятности: то сети порежет, расставленные в реке, то копешки в поле раскидает. Давно добирались до него заможние казаки, да никак не ухватить вины. А тут Ивушка шёл по станице, а навстречу есаул, он прошёл мимо, как будто и не видел. И вот Ивушку привели на казачий круг. Там старики осудили его и за неуважение к начальству решили отпороть казака. Тут же на круге, при всем честном народе, спустили с него шаровары и отхлестали его плетью. Митяшка провёл меня на пожарную каланчу и оттуда мы наблюдали, как «сказнили» казака Ивушку. Один дюжий станишник заворотил провинившемуся рубаху. А голову его ущемил меж своих ног. Другой казак сел на ноги, отбросив шаровары в сторону, и станичный хожалый, засучив рукава, наотмашь стегал поверженного плетью. Ивушка не издал звука. Молча перенёс наказание, но когда разошлись все, он поглядел на дом есаула и прошептал про себя: