На дорогах войны - Федоров Анатолий Федорович - Страница 40

— Ясное дело, детдомовская, — говорили ей. Она снова шла, спала в жестких соломенных ометах.

На седьмые сутки вышла к Троицку. Долго стояла на центральной улице, довольная, что пришла в родные места.

— Ты чья, девочка?

— Ничья. Из приюта я.

— Пошли со мной. — Женщина привела ее в райисполком.

Таня сидела в незнакомой комнате, теплой и уютной. Пришли двое, долго расспрашивали ее, почему убежала из детского дома.

— Придется отправить обратно.

— Не пойду я, — сказала она.

— Где же ты будешь жить?

— В няньки пойду.

— Тебе самой нужна нянька.

— Я сильная, — сказала Таня.

— Ладно, пристроим…

Несколько лет спустя она встретила Николая Лопатина, полюбила его, вышла замуж. К тому времени она многое умела делать, но так и не привязалась по-настоящему ни к одной специальности. Работала посудницей в столовой, порой завидовала поварам, но боялась, что у нее ничего не получится. Ей советовали переходить на кухню, но она не торопилась.

Десять лет, как один день — взамен недавним обидам и слезам. Память о прошлом не уходила. Да она и сама ни за что бы не рассталась с этой памятью. Ей была дорога детская привязанность к таким же, как она, сиротам из Варламовского детского дома. Она помнит занесенный февральской пургой Троицкий вокзал, город, где нашла приют, друзей, свой дом, любимого человека.

Татьяна Кузьминична осталась снова одна в июне сорок первого. Муж погиб под Минском в первые дни войны.

Похоронная разыскала ее в другом большом городе: она училась в полковой школе на повара. Ее спросили на экзаменах — что делать, если кухня разбита. Она взяла лопату и вырыла для котлов лунки. А если не будет воды? Она снова взялась за лопату: нужно рыть колодец. Она стала военным поваром, жена погибшего старшего лейтенанта, артиллериста Николая Лопатина.

Блокада Ленинграда прошла на ее глазах. Шесть раз ее кухня взлетала на воздух. На месте повозок дымились воронки, но Татьяна Кузьминична не плакала, было некогда. Сбивая руки, рыла землю. Уходил к березовым верхушкам белесый, как стволы деревьев, дым, а она думала, что он тянется очень медленно, могут снова налететь самолеты.

В одно из наступлений, собираясь вслед за дивизионом, Татьяна Кузьминична услышала стон. Она схватила санитарную сумку, побежала, залетела в крутую воронку, едва выбралась из нее. Прислушалась и в опустившейся после гулкого боя тишине не различила ни одного звука. Неужели сбилась? Ей хотелось кричать, звать своих. Тут она снова поймала стон, бросилась на зов и увидела пятерых солдат, придавленных землей.

— Сестренка, выручай. — Она вытащила одного, самого тяжелого, он не мог идти. Чудом подвернулась санитарная машина, спешившая за частью. Подбежала к ней, остановила — там раненые.

Помогла перенести всех в машину. Та уже тронулась, но она закричала: стой! Вернулась к кухне, схватила термос с супом.

— Спасибо, сестренка.

В глазах у нее стояли слезы, как капельки росы. Она смахнула их, чтобы не видели…

У нее была собака. Ее дали для охраны кухни. Татьяна Кузьминична научила ее различать русскую и немецкую речь. По ночам обвязывала собаку мешками с хлебом, брала термосы, и они ползли к своим. Повисали надолго над головой ракеты, и тогда прижимались к снегу повариха и ее верный спутник — собака, и снова ползли. Не раз, заслышав издалека незнакомую речь, собака предупреждала ее об опасности, заставляла подолгу лежать, замерев на снегу. Добравшись до окопов, Татьяна Кузьминична разливала по мискам суп, не задерживаясь, шла дальше. Ее провожали всегда одним: «Спасибо, сестренка».

Шли мимо раненые. Она звала их, кормила, давала на дорогу хлеба.

— Спасибо, сестренка, — говорили ей.

Уходили в поиск разведчики. Она ждала их вместе со всеми, кормила в первую очередь и всегда слышала благодарное: «Спасибо, сестренка».

Как-то нечаянно услышала: «Сутки кончаются, а до ребят не можем пробиться». Спросила: что случилось? От нее не было секретов: двое не успели отойти. Окопались метрах в восьмистах от передовой. Пока держатся. Надолго ли их хватит?

— Спасать их надо, — сказала она.

— Не подойдешь. Двоих уже подстрелили. А третий едва дополз обратно с перебитой ногой.

Ей нужно было к командиру, и в его землянке она снова услышала о тех двоих. Командир кричал в телефонную трубку, и она поняла, о чем его спрашивают. Она вдруг забыла, за чем пришла, и когда командир спросил, что ей нужно, сказала:

— Пошлите меня. — Он не понял, и тогда она повторила снова:

— Пошлите меня к ним.

Он махнул рукой — куда тебе. Снова зазвонил телефон, командир разговаривал долго и, когда кончил, увидел, что она не ушла.

— Что тебе? — Она не успела ответить, командир сам вспомнил, о чем его просили. — Нельзя, Таня.

— Я маленькая, проберусь. — Он посмотрел на нее. И верно, маленькая, крепкая.

— Иди, Таня, мы подумаем.

К ночи, когда зажглись на небе звезды и стало тихо, ее вызвали к командиру.

— Не передумала, Таня?

— Нет.

— Собирайся. Сейчас тебе все растолкуют.

Она нагрузила собаку тяжелее обычного, и пес полз медленно, часто отдыхал. Она приказывала ему двигаться дальше, чувствуя, что сама устала, и они ползли снова.

Когда оставалось совсем немного, и она уже думала, что все обошлось благополучно, в небе будто опрокинулись невидимые раньше фонари и, казалось, кругом не осталось места, где бы можно было спрятаться. Совсем близко послышались выстрелы. Видно, те, двое, поняли, что не зря поднялись в небо немецкие ракеты, что кто-то пробирается к ним, и решили прикрыть его своим огнем.

Она лежала, не смея пошевелиться, но потом решила, что надо ползти дальше, что не переждать этих ярких вспышек, и теперь нет надежды, что темнота опять скроет ее.

Они доползли, и у нее еще хватило сил снять с собаки мешки. Она вытащила пулеметные диски, и те, двое, очень обрадовались им. Потом она вспомнила, что в термосах есть суп и чай. Она немного приподнялась, чтобы ей было удобнее, и в этот миг рядом с ней завизжали пули. Она упала, еще не зная, ранена ли.

— Жива, сестренка?

— Жива, кажется.

— Погоди, мы сами. — Пока они ели, она лежала за пулеметом, и ей казалось, что вот-вот появится враг, и она боялась проглядеть его. Рядом она слышала дыхание собаки, которая ловила каждый шорох.

— Спасибо, сестренка. Теперь нас сам черт не возьмет. — Ей нужно было уходить, и она не знала, что сказать на прощание.

— Иди, сестренка, скажи, что постараемся прорваться. Иди, иди, не бойся за нас. Утром встретимся.

…Татьяна Кузьминична еще спала и не слыхала, как в ее землянку вошли люди. Ее разбудило чье-то прикосновение, и она проснулась мгновенно, будто и не спала. Увидела командира и еще двоих, незнакомых ей.

— Спасибо, сестренка, — сказал один из них. — Она не знала, за что благодарят ее. Когда они ушли, она поняла, что это были те, двое. Она не могла их узнать, не запомнила ночью их лиц. Ей хотелось спать, но, посмотрев на часы, стала собираться. Пора было готовить завтрак.

Она прошла по многим дорогам родной земли, обожженной огнем. Татьяна Кузьминична встречала чехов, венгров, румын. Стояла на берегах Влтавы и Дуная. Вернулась на Родину в сорок шестом.

В селе Никольском Татьяна Кузьминична появилась в год освоения целины. Приехала с мужем — Петром Семеновичем Балбуцким, воевавшим в той части, где служил Александр Матросов. Потянуло их на новые места, хотя и немало повидали за свои годы. Обоих поставили на прицеп, потом на сеялки. Обживали вместе со старожилами этот край в березовых заводях. Узнали, что Татьяна Кузьминична повариха, предложили ей работу на полевой кухне. На свой вкус и лад соорудила тетя Таня, как стали звать ее в колхозе, кухню на полевом стане. Врыла котлы в землю, обмазала их. Вроде и кухни со стороны не видно, а обеды всегда ко времени готовы. Приезжали, смотрели, хвалили.

— Где научились, тетя Таня, поварскому делу?

— На фронте. — Удивлялись деревенские тому, что Лопатина прошла всю войну. Одна такая из женщин, на все село.