Странный Джон (ЛП) - Стэплдон Олаф - Страница 3

• Предыдущая
• 3/56
• Следующая

Его мать решила, что он устал. Она попыталась заговорить с ним. Осторожно потрясла его руку. Никакой реакции.

— Джон! — закричала она, не на шутку встревожившись, и энергично его встряхнула.

— Замолчи, Пакс, — сказал он. — Я занят цифрами.

Через некоторое время он добавил:

— Пакс, как называются числа после двенадцати?

Она досчитала до двадцати, потом до тридцати.

— Пакс, ты такая же глупая, как эта игрушка.

Когда она спросила его, почему, он обнаружил, что у него недостает слов, чтобы объяснить свои мысли. Но после того, как он показал ей разные арифметические действия с помощью счетов, и она по очереди назвала их, он торжественно произнес:

— Ты глупая, Пакс, потому что вы — ты и эта игрушка — считаете десятками, а не дюжинами. А это глупо, потому что дюжина имеет четверти и тройки, то есть, трети, а десятка — нет.

После того, как она объяснила, что все люди считают десятками потому что вначале они пользовались пальцами на руках, он некоторое время неотрывно смотрел на нее, а потом рассмеялся своим странным трескучим смехом и заявил:

— Тогда, значит, все люди глупы.

Это, я думаю, был первый раз, когда Джон осознал глупость Homo sapiens, но отнюдь не последний.

Томас торжествовал, обнаружив у своего сына столь не вероятные математические способности, и хотел написать об этом в Британское Общество Психологии[5]. Но Пакс воспротивилась этому с неожиданной убежденностью, что «все это пока следует держать в тайне».

— Я не позволю им проводить над ним всякие опыты, — повторяла она. — Они наверняка ему как-нибудь навредят. И, к тому же, они устроят вокруг нас всю эту глупую шумиху…

Мы с Томасом смеялись над ее страхами, но эту битву она выиграла.

Джону на тот момент уже было почти пять, но он по-прежнему выглядел почти младенцем. Он не умел ходить. Не умел — или не желал — ползать. Его ноги все еще были как у новорожденного ребенка. Кроме того, его нежелание учиться ходить, скорее всего, было связано с увлечением математикой, так как в следующие несколько месяцев его невозможно было убедить обратить внимание на что-то иное, кроме чисел и свойств пространства. Он часами лежал в коляске в саду, совершая в уме «арифметические и геометрические действия», абсолютно неподвижно, не издавая ни звука. Это было очень вредно для растущего ребенка, и вскоре его самочувствие ухудшилось. И все же, ничто не могло его заставить вести более здоровый и активный образ жизни.

Многие гости отказывались верить, что он был погружен в умственную деятельность. Он выглядел бледным и «отсутствующим». В душе они были совершенно уверены, что он погружен в состояние вроде комы, и был на самом деле слабоумным. Иногда, впрочем, он снисходил до нескольких слов, которые повергали сомневающихся в замешательство.

Первое наступление Джона на геометрию началось с коробки конструктора, принадлежавшей его брату, и узору на обоях. Затем он принялся вырезать из сыра и брусков мыла кирпичики, кубики, конусы и даже сферы и овоиды[6]. Поначалу Джон управлялся с ножом невероятно неуклюже, раня себе руки и приводя в отчаяние мать. Но уже через несколько дней он стал поразительно ловок. Как обычно, хотя он и отставал поначалу в том занятии, за которое брался, стоило ему всерьез им увлечься, он начинал развиваться с поразительной быстротой. Следующим шагом стали чертежные принадлежности его сестры. Целую неделю Джон был полностью захвачен ими, покрывая рисунками бесчисленные листы бумаги.

Затем он внезапно потерял всякий интерес к наглядной геометрии. Он предпочитал просто лежать, размышляя. Однажды утром он был встревожен вопросом, который никак не мог сформулировать. Пакс ничего не могла понять из его попыток объясниться, но затем его отец сумел помочь ему расширить словарный запас достаточно для того, чтобы спросить:

— Почему существует только три измерения? Когда я подрасту, я смогу найти другие?

Еще через несколько недель он задал не менее поразительный вопрос:

— Если идти все прямо и прямо, ровно по линии, сколько времени понадобится, чтобы вернуться на это же самое место?

Мы рассмеялись, а Пакс воскликнула:

— Странный мой Джон!

Это было начало 1915 года. Потом Томас вспомнил что-то о «теории относительности», которая нарушала все постулаты традиционной геометрии[7]. Со временем он настолько впечатлился странными вопросами Джона, что стал настаивать на том, чтобы пригласить к сыну математика из университета.

Пакс была против, но даже она не предполагала, что может случиться нечто катастрофическое.

Гость поначалу держался покровительственно, потом оживился, но вскоре зашел в тупик. Вскоре, впрочем, с явным облегчением, он вновь заговорил покровительственно. Затем снова растерянно. Когда Пакс тактично намекнула ему, что ему пора уходить (заботясь, разумеется, о ребенке), он спросил разрешения зайти снова — с коллегой.

Через несколько дней они пришли вдвоем и в течение многих часов беседовали с Джоном. К сожалению, Томас в это время был в отъезде, посещая пациентов. Пакс тихо сидела рядом с высоким стульчиком Джона с вязанием, иногда пытаясь помочь ему подобрать нужные слова. Но разговор ушел далеко за пределы ее познаний. За перерывом на чай один из посетителей сказал:

— Самое поразительное — это сила воображения этого ребенка. Он не знает ни терминологии, ни истории науки, но сумел представить все это в уме. Он, кажется, способен вообразить невообразимое.

Ближе к вечеру, как рассказывала Пакс, гости становились все более взволнованными, а затем — обозленными. И тихий смех Джона раздражал их еще больше. Когда она наконец настояла на том, чтобы положить конец их общению, так как Джону уже пора было ложиться спать, то заметила, что оба гостя явно были не в себе.

— У обоих были такие безумные взгляды, — сказала она, — и когда я выпроводила их из сада, они все еще спорили между собой. И даже не попрощались!

Но поразительнее всего было узнать, что через несколько дней эти двое математиков были обнаружены в два часа ночи сидящими под уличным фонарем, рисующими диаграммы на асфальте и спорящими о «кривизне пространства[8]».

Томас воспринимал своего младшего отпрыска только как необычайный случай вундеркинда. Обычно он добавлял: «Конечно же, с возрастом все это сойдет на нет», на что Пакс говорила: «Не знаю…»

Джон вгрызался в математику еще месяц, а потом внезапно потерял к ней всякий интерес. Когда отец спросил, почему он отказался от своих занятий, Джон ответил:

— В числах, на самом деле, нет ничего особенного. Они, несомненно, необычайно красивы, но когда ты в них разберешься… больше ничего не остается. Я закончил числа. Я знаю эту игру назубок. И я хочу новую. Нельзя же вечно сосать один и тот же леденец.

В следующие двенадцать месяцев Джон не преподнес родителям никаких особенных сюрпризов. Да, он научился читать и писать, и ему понадобилось меньше недели, чтобы превзойти старших брата и сестру. Но после его математических подвигов, достижение выглядело более чем скромным. Удивительным было то, что тяга к чтению появилась у него столь поздно. Пакс часто читала ему вслух книги, принадлежавшие старшим детям, и он, видимо, не видел причин менять установившийся порядок.

Потом случилось так, что Энн, его сестра, была больна, а Пакс — слишком занята, чтобы читать ему. И когда он потребовал, чтобы она начала новую книгу, она отказалась.

— Тогда покажи мне, как надо читать, прежде, чем уйдешь, — заявил он. Пакс улыбнулась, и возразила:

— Это долгая работа. Когда Энн станет лучше, я все тебе покажу.

Через несколько дней она взялась за обучение, привычным способом. Но у Джона не хватало терпения на привычные способы. Так что он придумал собственный метод. Он заставлял Пакс читать ему вслух, одновременно ведя пальцем по строке, чтобы он мог следовать за ней взглядом, слово за словом. Пакс не могла не посмеяться над дикостью этой идеи, но она оказалась подходящей для Джона. Обладая способностью безошибочно фиксировать всю информацию в своем мозгу, он просто запомнил как «выглядит» каждый произносимый ею звук. В итоге, ни разу не остановив Пакс, Джон начал анализировать звуки, соответствующие разным буквам, и вскоре проклинал нелогичность английского произношения. К концу урока Джон мог читать, хотя его словарный запас был ограничен. За следующие несколько недель он проглотил все детские книги в доме, а так же несколько «взрослых». Последние, разумеется, были для него практически бессмысленными, хоть слова, по большей части, и были знакомы. Он вскоре с отвращением прекратил попытки одолеть их. Однажды он взялся за учебник по геометрии, принадлежавший его сестре, но отбросил его через пять минут, пробормотав: «Книжка для маленьких!»

• Предыдущая
• 3/56
• Следующая