Сент-Ив. Принц Отто - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 29

• Предыдущая
• 29/155
• Следующая

Ночью я выспался в хорошей постели, так что сейчас сон не приходил мне на помощь, и мне только и оставалось шагать из угла в угол, поддерживать огонь в камине да раздумывать над своим положением. Я сравнил вчерашний день с нынешним: безопасность, комфорт, веселье, удовольствие бодро шагать под открытым небом, приветливые гостиницы — все то, что было к моим услугам вчера, — и скука, тревога и неудобства нынче.

Я вспомнил, что сейчас я во власти негодяя Фенна, чье безмерное вероломство мне уже известно, а вот как далеко его может завести мстительность, еще неясно. Я подумал, что ночи напролет мне придется трястись в запертой, крытой повозке, а днем томиться в бог весть каких тайных убежищах, и мужество изменило мне; я сам не знал, уж не лучше ли сбежать отсюда, пока не поздно, и продолжать путь по-прежнему в одиночку. Но полковник преграждал мне дорогу! Я был едва знаком с ним, но успел понять, что он детски доверчив и принадлежит к тем наивным обходительным натурам, которые, как мне кажется, встречаются лишь среди старых вояк да стариков священников, и что годы и несчастье сломили его. Как мог я покинуть его в беде, оставить наедине с себялюбивым молодчиком, что храпел сейчас на соседнем тюфяке! «Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье!» — вновь прозвучал у меня в ушах голос старика и остановил меня. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в своей жизни совсем немного поступков, которые радовали бы меня более, чем то, что я внял этому зову.

Было, должно, быть, часов около четырех, дождь перестал, и на небе с каким-то зимним великолепием разгорелся закат, как вдруг, перебив ход моих мыслей, во двор въехала двуколка с двумя седоками. То были, вероятно, фермеры, живущие по соседству, — рослые, здоровенные малые в плащах и высоких сапогах; когда они приехали, лица у них уже горели от выпитого вина, а уезжали они пьяные в стельку. Они долго сидели с Берчелом в кухне — и все это время без роздыха пили, горланили песни, и их разудалое веселье составляло мне своего рода компанию. Свечерело, огонь в камине запылал ярче, на деревянных панелях стен плясали и отражались красноватые блики. Свет в наших окнах виден был, наверно, не только с дороги, о которой упоминал Фенн, но и со двора, где дожидалась своих хозяев фермерская двуколка. В глубине комнаты, озаренной пламенем камина, спали мои спутники — один беззвучно, другой назойливо-шумно, один воплощение смерти, другой — опьянения. И не диво, что меня так и подмывало присоединиться к хору, доносящемуся из кухни; и так безгранична была одолевавшая меня скука, так нестерпимо ожидание, что я с трудом удерживался то от смеха, то едва ли не от слез.

Наконец часов, должно быть, в шесть громкоголосые менестрели вышли во двор: впереди, освещая путь фонарем, шагал Фенн, а за ним, поминутно спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, его гости. Они шумно вскарабкались в свою двуколку, один тряхнул вожжами, и тьма поглотила их так внезапно, так внезапно замолкли их голоса, что это было похоже на чудо. Я знаю, сама судьба оберегает пьяных, правит за них лошадьми и хранит их от всяческих бед, и уж, конечно, с этой двуколкой у нее было немало хлопот! Отъезжавший экипаж рванулся с места так резко, что Фенн, вскрикнув, едва успел отдернуть ногу из-под колес; потом он поворотился и нетвердыми шагами, размахивая фонарем, двинулся в глубь двора. Там, в распахнутых дверях каретного сарая, все тот же лохматый парень уже вытаскивал во двор крытую повозку. Если я хотел поговорить с нашим хозяином наедине, медлить было нельзя, другого случая могло не представиться.

Ощупью спустился я по лестнице и подошел к нему, когда он светил вознице фонарем и следил, как тот запрягает лошадей.

— Скоро мы с вами распрощаемся, — сказал я ему, — и я буду вам признателен, если вы накажете своему слуге подвезти меня как можно ближе к Данстейблу. Я решил ехать с нашими друзьями полковником Иксом и майором Игреком, а в окрестностях Данстейбла сойду: меня туда призывают неотложные дела.

К моему облегчению, он тот же час об этом распорядился, причем после выпивки, казалось, он сделался еще подобострастней и угодливей.

Попутчики мои поднялись с трудом. Несчастный старик полковник делал все, точно во сне, решительно ничего не слышал, однако неизменно был до крайности учтив; с майора же еще не сошел хмель, и он был пьяно-плаксив. Мы выпили у камелька по чашке горячего чаю и, точно преступники, крадучись вышли на жгучий ночной холод. Пока мы были в доме, погода переменилась. Дождь перестал, ударил мороз. Когда мы выехали, молодой месяц стоял уже почти в зените, повсюду блестели затянутые льдом лужи, сверкали тысячи сосулек. Для путешествия ночь выдалась хуже некуда. Но за время отдыха лошадей подковали на шипы, и Кинг (так звали лохматого возницу) уверял, что доставит нас до места в целости-сохранности. Слово свое он сдержал; несмотря на неуклюжий вид, возница он был отменный: неустанно пекся о лошадях и безо всяких происшествий вез нас изо дня в день короткими перегонами, чтоб дорога была и для лошадей и для нас менее изнурительна.

Внутри повозки, этой камеры пыток, была скамья, на которой мы и разместились. Дверь заперли, и в тот же миг нас обступила густая, непроглядная тьма, и мы почувствовали, что потихоньку выезжаем со двора. Всю эту ночь нас везли с осторожностью, что облегчало наши страдания и впоследствии далеко не всегда выпадало нам на долю. Обычно мы ехали большую часть дня и ночи, зачастую довольно быстро, неизменно петляли по самым скверным окольным и проселочным дорогам, и нас так мотало из стороны в сторону, что мы набивали себе синяки и на очередную стоянку приезжали в поистине жалком состоянии; случалось, мы засыпали, не в силах даже поесть, спали до самого того часу, когда снова надо было выезжать, и по-настоящему просыпались лишь при первом толчке возобновившегося путешествия. Но иногда мы останавливались сравнительно надолго и всякий раз этому радовались, как самой желанной передышке. Порою наш возок увязал в грязи, а однажды и вовсе опрокинулся, и нам пришлось высадиться и помочь вознице вновь его поднять, а порою лошади совсем выбивались из сил (как в тот раз, когда я впервые повстречался с этой повозкой), и мы брели пешком по грязи или по земле, прихваченной морозом, пока не забрезжит рассвет или пока близость к селению или к большаку не вынудит нас вновь скрыться, подобно призракам, в нашей темнице.

Большие дороги в Англии хороши, как ни в какой другой стране; искусно утрамбованные, гладкие, как стол, они содержатся в такой чистоте, что на них можно пообедать, не испытывая ни малейшей брезгливости. Почтовые кареты, рожком предупреждая о своем приближении, проносятся по ним со скоростью шестидесяти миль в день; бесчисленные фаэтоны устремляются вслед за раскачивающимися на козлах почтальонами; а то, к великому восторгу и опаске простолюдинов, промчится, в коляске или в экипаже, запряженном парой цугом, какой-нибудь молодой аристократ. Позванивая бубенцами, по дорогам неторопливо движутся фургоны, и с утра до ночи верховые и пешие путники (счастливцы, каким еще так недавно был и мистер Сент-Ив!) странствуют по этой дороге взад и вперед, останавливаются передохнуть, подкрепиться и накормить коня и глазеют друг на друга, словно в ожидании ярмарки, на которую они собрались со всей Англии. Нет, нигде в мире путешествие не доставляет такого удовольствия, как здесь. Но нам, как на грех, надо было ото всех людей скрываться, и вся эта стремительность и непрестанно сменяющиеся живописные картины были не про нас: мы тяжело тащились по горам и долам, окольными путями, каменистыми проселками, стиснутые с боков живыми изгородями. Лишь дважды на меня, так сказать, повеяло дыханием большака. В первый раз только я один ощутил его. Где это было, не знаю. Но темной ночью я брел, спотыкаясь в колеях, и вдруг издалека, над окружавшими нас безмолвными полями разнесся рожок почтальона, извещавший ближайшую почтовую станцию, чтобы готовили подставу лошадей. Это был точно голос дня в глухой ночи, точно голос вольного мира, пробившийся в темницу, точно крик петуха, услышанный посреди океана, — нет у меня слов, чтобы передать, что это было для меня, попробуйте вообразить это сами, — но, услыхав тогда рожок, я едва не зарыдал. Однажды мы припозднились: наши заморенные клячи еле передвигали ноги, неотвратимо наступало утро, подмораживало. Кинг нещадно стегал лошадей, я поддерживал под руку старика полковника, майор, кашляя, замыкал шествие. Я думаю, Кинг немного забыл об осторожности, он был просто в отчаянии от своей упряжки и, несмотря на предутренний холод, так усердствовал, что от него несло жаром. Перед самым восходом солнца мы наконец добрались до вершины холма и увидели ровную ленту большака, что пересекал открытую местность, луга и подстриженные живые изгороди; увидели почтовую карету, запряженную четверкой лошадей, которые мчали ее плавным галопом, дилижанс с кондуктором, резво поспешающий вслед, и пассажира, что высунул голову из окошка, — то ли хотел вдохнуть рассветной свежести, то ли старался получше разглядеть почтовую карету. Словом, на мгновение мы насладились зрелищем свободной жизни, которая на дороге этой предстала нам в самом привлекательном свете, — в образе легкости, быстроты и комфорта. А вслед за тем, остро ощущая собственное убожество, мы вынуждены были вновь забраться в наше узилище на колесах.

• Предыдущая
• 29/155
• Следующая