Алиби-клуб (ЛП) - Хоуг (Хоаг) Тэми - Страница 4

– Ты знаешь, что я собираюсь сообщить о происшествии, и здесь появятся люди, – сказал Лэндри.

Под людьми он понимал детективов из офиса шерифа, которые явно не входили в число моих фанатов. Несмотря на тот факт, что когда-то я была одной из них.

Три года назад во время облавы на наркоторговцев по моей вине был убит полицейский. Неверное решение, неповиновение приказам, парочка дерганых дилеров метамфетамина, и рецепт катастрофы готов.

Я не осталась целой и невредимой (ни физически, ни морально), но я не погибла вместе с тем несчастным. Были копы, которые никогда не простят мне этого.

– Я нашла тело, – сказала я. – Нравится им это или нет.

Нет. Я не хотела находиться здесь. Не желала знать человека, который стал трупом, истерзанным аллигатором. Но неким образом эта проблема стала моей, и я ничего не могла с этим поделать. Жизнь – та еще сука, а в конце всех ждет смерть. Кого-то раньше остальных.

На месте преступления с жертвами убийств редко церемонятся. Кто-то натыкается на них, приходит в ужас от одного взгляда на свою находку и звонит копам. Затем в порядке очередности на место прибывают полицейские в форме, детективы, оперативно-следственная группа с фотографом. Одни ищут отпечатки пальцев, другие фиксируют расположение предметов. Подъезжает судмедэксперт, осматривает тело, переворачивает его – изучает все: от цианоза до сквозных ранений и личинок насекомых.

В силу обстоятельств, люди, которые сотни раз уже работали на месте преступления и еще сотни раз будут, не могут позволить себе видеть в жертве чьего-то ребенка, мать, брата, возлюбленного. Кем бы ни был этот человек при жизни, во время осмотра места преступления он обезличен. Только когда полицейские вплотную приступают к расследованию, он снова становится чьим-то отцом, сестрой, мужем, другом.

Тела, найденные в воде, обычно сразу именуются «утопленниками».

Нет ничего хуже утопленника, пролежавшего в воде несколько дней – достаточно долго, чтобы началось внутреннее разложение, наполняющее тело газами и раздувающее его самым нелепым образом. Достаточно долго, чтобы кожа начала облезать, а рыбы и насекомые объедать и проникать в тело. Последний раз я видела Ирину в субботу вечером. Сегодня понедельник. Когда ее вытаскивали из воды, я отвела взгляд – правда не сразу. Я могла позволить Лэндри отвезти меня домой и избавить от этого зрелища, но чувствовала, что обязана остаться, по крайней мере еще немного. Ирина была частью того, что заменило мне семью. Я испытывала некую странную потребность защитить ее. К несчастью, уже ничего не поделаешь, слишком поздно.

Помощникам шерифа отдали приказ вытащить мертвого аллигатора на берег. Люди коронера следили за изъятием обрывков ткани из пасти рептилии. Трясущимися руками я прикурила новую сигарету и прислонилась к машине слишком взвинченная, чтобы сидеть. В старые времена, когда я была «в строю», как говорят копы, ничто меня не трогало. Бесчувственная. Хладнокровная. Не было дела, за которое я не бралась, засучив рукава. Я была женщиной с определенной миссией – вершить правосудие, или по крайней мере доставлять плохих парней на блюдечке в офис окружного прокурора. Переходила от дела к делу, как наркоман, нуждавшийся в очередной дозе.

В моей полицейской практике последней жертвой убийства стал человек, которого я знала. Мы вместе работали, и он мне нравился. Его убийство – моя вина. Я приняла плохое решение: войти в лабораторию по изготовлению метамфетамина в сельском районе Локсахетчи. Взяла фальстарт, скажем так. Один из дилеров с безумными глазами и стрижкой «рыбий хвост», шваль по имени Билли Голем, навел пистолет мне в лицо, затем резко развернулся и выстрелил. Я в ужасе смотрела, как пуля попала в лицо Гектору Рамиресу и прошла навылет. Кровь и ошметки мозга забрызгали стены, потолок и моего начальника, который стоял позади Рамиреса.

Три года прошло, а я все еще вижу эту сцену в своих кошмарах. Лицо Гектора Рамиреса всплывает в памяти каждую ночь.

Подозреваю, что сегодняшней ночью изображение Ирины вытеснит образ, принадлежавший человеку, погибшему из-за меня. Это ее бледное, посиневшее лицо я буду видеть сквозь завесу сна, ее истерзанные глаза и губы. От этой мысли мне снова стало дурно.

Лэндри спрашивал, хорошо ли я ее знала.

Знала больше года и тем не менее недостаточно. Наши жизни вращались вокруг одного центра, но никогда не соприкасались. Сейчас я об этом жалела. Угрызения совести – вот, что мы чувствуем, когда из нашей жизни уходят люди, которых из-за постоянной нехватки времени не удалось узнать получше. Мы всегда уверены, что время еще будет, в следующий раз, потом… но после смерти времени нет и не будет.

На другой стороне канала Лэндри и остальные полицейские были поглощены исследованием места преступления и сбором улик. На это уйдет много времени. Они ничего от меня не ждут и ничего не хотят, кроме моего заявления, которое позже примет Лэндри. Я ничем не могла помочь Ирине, стоя там и наблюдая, как люди топчутся вокруг ее останков, напоминающих разорванный падальщиками мусорный мешок.

Я не приложила усилий, чтобы поближе познакомиться с Ириной при жизни, но прежде, чем все закончится, узнаю ее очень хорошо. Это я могу для нее сделать. Даже тогда я понимала, что не хочу отправляться в предстоявшее мне путешествие. Если бы я знала, куда меня оно заведет, то возможно приняла бы в тот день другое решение… впрочем, наверное, нет.

Будто угадав направление моих мыслей, Лэндри нахмурившись глянул на меня. Я села в машину, развернулась и поехала домой.

Ирина и я попали на ферму Шона одновременно, на одну и ту же работу. Совпадение, если вы верите в них. Судьба, если верите в нечто большее. В то время я не верила ни во что.

Я ответила на объявление «Требуется конюх» в «Сайдлайнз», местном журнале для лошадников. Человеком, подавшим это объявление, оказался Шон Авадон.

Мы знали друг друга в те времена, когда я звалась дочерью, имела родителей и жила на Острове (в Палм-Бич, проще говоря). Меня переполняли бунтарство и подростковые тревоги, и лошади стали убежищем от испорченной, привилегированной, пустой жизни. Шон, постарше и пошустрее, вырос в особняке ниже по улице. Мы были друзьями, странной парочкой, неродными братом и сестрой. Как говаривал Шон, он компенсировал мне недостаток чувства юмора и стиля. Какая ему была выгода от нашего союза, я так и не поняла.

Когда Шон вернулся в мою жизнь (или я в его), я пребывала во мраке, наполненная злостью, ненавистью к самой себе и суицидальными фантазиями. Два года я кочевала с одной больничной койки на другую, пока врачи пытались собрать меня по кусочкам как Шалтая-Болтая. В день, когда убили Гектора Рамиреса, я попала под колеса грузовика наркодилера, протащившего меня по проезжей части. Дорожное покрытие ломало кости, сдирало ткани и плоть с моего тела. Я не могла понять, почему не умерла тогда, и казнила себя за это каждый божий день в течение двух прошедших лет.

Место конюха и жилье, что шло в придачу, Шон отдал Ирине. Меня он приютил как раненую птицу и поселил в своем гостевом домике. Когда я достаточно окрепла, предложил мне работу – выезжать его лошадей. Шон знал, что они помогут мне больше, чем я сама когда-либо смогу помочь им.

Квартира Ирины находилась над роскошной гостиной, в которой Шон принимал близких друзей. Я вошла в комнату, обогнула барную стойку и достала из холодильника бутылку «Столичной». Плеснула немного в высокий хрустальный стакан и, прислонившись к стойке, оглядела комнату, как будто она была пустой сценой. Я вспомнила беседу, которую вела с Ириной в этой комнате год назад.

Ирина только что запустила стальную подкову в голову бельгийскому торговцу лошадьми, явившемуся к Шону, чтобы уговорить того расстаться с внушительной суммой денег. Будь у нее возможность, она убила бы мужчину на месте. Ее ярость витала в воздухе, огромная, обжигающая, с привкусом горечи. Ирина бросилась на бельгийца и молотила его кулаками, пока Шон не схватил ее за белокурый «хвостик» и плечо, и не оттащил в сторону.