Трое из навигацкой школы - Соротокина Нина Матвеевна - Страница 11

• Предыдущая
• 11/95
• Следующая

— А какого ты вздора Алешке наговорил? Саша понял, что Никита уже третий раз повторяет свой вопрос.

— Я думал, что Котов его хочет арестовать по бестужевскому делу. Предчувствие у меня было такое. Понимаешь?

— Все верно, только «дело» это называют лопухинским. Так в Москве называют заговор против государыни. И к сожалению, предчувствие тебя не обмануло. Котов уже донос на Алешку написал.

— Правда? Так, значит, его действительно могли арестовать? воскликнул Саша с неожиданным восторгом. —

Оленев, ты снял груз с моей души.

— Один снял, другим нагрузил, — проворчал Никита. В столовой Гаврила сервировал стол на две персоны. Молодой барин завел неукоснительный порядок — сколько человек в доме, столько и трапезничают. Гаврила знал счет хозяйским деньгам, а тут, прости господи, такая голытьба да дрань иногда приходит, и тоже ставь прибор, бокалы. А этот Белов франт франтом, а любит подхарчиться за чужой счет.

— Гаврила, принеси что-нибудь горькое, горло болит, — крикнул Никита и добавил, обращаясь к Саше: — Котов, между прочим, исчез, и писарь Фома Игнатьевич обещал завтра принести бумагу, то есть донос, в библиотеку.

У тебя деньги есть?

Александр присвистнул.

— Вот и у меня эдак же! «В кошельке загнездилась паутина», как сказал поэт.

Волоча ноги и всем видом показывая недовольство, явился Гаврила с полосканием в пузатом кувшинчике в одной руке и тазом в другой.

— Спасибо, поставь. Да принеси денежную книгу. — Никита старался говорить не то чтобы строго, а так, чтобы у камердинера даже мысль не появилась, что отказ возможен.

Гаврила, однако, решил, что только отказ и возможен. Он нахмурился, вытянул руки по швам и замер, укоризненно светя глазами в лицо барину. Не иначе как глаза Гаврилы обладали гипнотическим свойством, потому что Никита не выдержал взгляда, отвернулся.

— Сколько я тебе должен? — стараясь выглядеть непринужденным, спросил он.

— Нам вся школа должна, — проворчал Гаврила.

— Не школа, а я. Понимаешь? Я тебе должен. Скоро из Петербурга посылку пришлют, отдам тебе все до копейки.

— Нет у меня денег. Все на покупку компонентов извел.

— Гаврила, побойся бога. Ты вчера лампадное масло носил в иконный ряд?

— Ну носил…

— Отдадут мне долги. Перед каникулами всегда отдают. А Маликову я подарил. Не помирать же ему с голоду. — Голос Никиты набирал громкость. — Я имею право подарить, я князь!

Камердинер молчал и не двигался с места.

— Гаврила, добром прошу… Ты мне надоел! Зря ты, ей-богу… Хотя я знаю, где мне взять деньги. Я тебя продам, а батюшке напишу, что ты колдун.

— Кхе… — Звук этот заменял Гавриле смех.

— Ладно, черт с тобой. Сегодня же переведу тебе все рецепты из новой книги. И не выкину больше ни одной банки, как бы мерзко она ни воняла. И еще…Никита говорил торжественно-дурашливым тоном, но Гаврила стал внимательно прислушиваться, видимо, имея все основания верить обещаниям барина.

— Я изготовлю тебе арак из незначительного количества подорожника, из тополиного пуха, — продолжал Никита, впадая в патетический тон, — а Белов будет толочь тебе сухих пауков. Будешь, Саш?

— Буду. — В продолжение всей сцены Саша пристально смотрел в темное окно, с трудом сдерживая смех.

— Зачем деньги нужны? — сдался Гаврила. Никита сразу стал серьезным.

— Писаря подкупить. Надо десять рублей, чтобы котовский донос выкупить, а то Алешку арестуют.

— Десять рублей! — Заломил руки Гаврила. — Да за такие деньги, извольте слушать, всю Москву можно посадить доносы писать.

— Не умничай! Нам надо не написать, а выкупить донос. Это дороже стоит.

— Три рубля дам.

— Пять, — твердо сказал Никита.

Гаврила махнул рукой и ушел в свою комнату, а через минуту вернулся с кошельком и толстой тетрадью, в которой долго вычитал и складывал какие-то цифры, скрипя голосом: «…Теперь это… пять на ум кладем…»

— Ну вот, мы богаты! — воскликнул Никита, получив деньги. И поделимся с писарем. Горло не хочешь пополоскать, Белов? Очень бодрит! Не хочешь? Тогда пошли ужинать.

Беда к штык-юнкеру Котову пришла в лице роскошного вельможи, давно и хорошо ему известному.

Вернемся в театральную залу Головкинского флигеля и посмотрим, чем закончилось субботнее представление. Читатель обратил, наверное, внимание на мужчину, который в одиночестве боролся с огнем, сбивая пламя с парчового подола своей соседки?

Беспамятную даму в обгоревшем платье унесли слуги, перепуганные зрители разъехались по домам, один за другим, забыв смыть грим, ушли актеры. Только драгуны расхаживали по зале, поднимая опрокинутые кресла, а мужчина все сидел и с глубокой задумчивостью смотрел на боковую дверь, словно ждал кого-то.

— Пошли, пошли… — торопил старший из полицейской команды. — Петров, брось кресла! А где этот, в черном камзоле?

— А кто его знает, — ответил один из драгун. — Я походил по комнатам — темнота… Нет никого.

— Не сквозь землю же он провалился! Зачем он за девицей-то погнался? Мы кого арестовывать шли?

— А шут его знает! Пошли, пошли… Петров, брось кресла! Не наше дело здесь порядок наводить! И помните, если будут спрашивать, как мы тут очутились — пришли на крик! А то Лизаков очень пожары не любит. Если пронюхает, что по нашей вине…

— Дак не было пожара-то!

— А подол горел? А крики были? Да брось ты, чертов сын, кресла. Пошли.

Вельможа проводил глазами драгун, встал, взял свечу и медленно, припадая на левую ногу, пошел к боковой двери.

Котов лежал в дальней комнате на полу, подтянув колени к подбородку. Мужчина поставил свечу на стол, отошел к окну и стал ждать.

Наконец лицо Котова ожило, он поморщился и встал на четвереньки, мотая головой и пытаясь понять, где он находится. Заметив у окна мужскую фигуру, он разом все вспомнил, еще раз тряхнул головой, отгоняя дурноту, и вскочил на ноги.

— Сбросил женские тряпки? А ну пойдем! — И Котов, широко расставив руки, бросился к окну.

— Не узнаешь? — тихо спросил вельможа.

Пальцы Котова, сомкнувшиеся на кружевном воротнике, разжались, он отпрянул назад и неуклюже, весь обмякнув, сел на пол.

— Иван Матвеевич… Ваше сиятельство… Как не узнать, — пролепетал он на одном дыхании. «Он, он! Неужели он? Что за наваждение такое? Откуда он здесь взялся?»— Котову показалось что мысли эти пронеслись в голове с грохотом, словно табун лошадей. Он судорожное хрипом вздохнул.

— Зачем за девицей гнался?

— Это не девица. Это Алешка Корсак, опасный преступник, заговорщик.

— У тебя все преступники, один ты чист. Может, наоборот, а? Про девицу забудь. Достаточно ты на своем веку людей к дыбе привел.

— Ошибаетесь, ваше сиятельство. — Котов старался говорить с достоинством, но голос его дрожал и зубы выбивали дробь.

«Сейчас бить начнет. Князь Черкасский всегда был скор на расправу», — покорно подумал он, придерживая рукой цокающую челюсть и перемещаясь из сидячего положения на колени.

— Отец предупреждал меня, что ты плут, что тебе верить нельзя. Ты не плут, ты подлец! Благодеяния вашего родителя я не забыл и помнить буду до смертного часа. А в вашем деле, поверьте, ваше сиятельство, я играл совсем незначительную роль. Оговорил вас Красный-Милашевич. Это всякий знает. У любого в Смоленске спросите и каждый скажет: «Котов не виноват».

— Милашевич казнен, и ты это знаешь. Теперь на него все валить можно. Но бог с ним, с Красным-Милашевичем. Он ведь только меня с дороги убрать хотел, а смоленская шляхта ему была не нужна. Веденского кто под розыск подвел? Тоже Милашевич? А Зотов зачем тебе понадобился? Он-то совсем ни при чем. Он только в шахматы ко мне играть ездил.

— На коленях молю, ваше сиятельство, выслушайте…

— У тебя еще будет время поговорить. Пошли.

Черкасский коротко взмахнул рукой и пошел к выходу. Котов с трудом поднялся и последовал за ним.

Они прошли залу, где служитель тушил колпаком последние свечи, спустились по лестнице. У подъезда стояла запряженная цугом карета. Высоченный гайдук с нагайкой в руке отворил перед князем дверцу.

• Предыдущая
• 11/95
• Следующая