До свидания, мальчики! - Балтер Борис Исаакович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/52
• Следующая

– Сними туфель. Носки, я надеюсь, у тебя чистые?

Сашка нарочно это сказал. Теперь мужчина уставился на него. Но Сашка не Витька – на Сашку он мог смотреть сколько угодно. Сашка тоже мог смотреть не мигая, и получилось так, что они молча и долго смотрели друг на друга. Первым отвернулся мужчина: наверно, шея заболела.

– Безобразие, – снова повторил он.

– Ужасно богатый запас слов, – сказал Сашка.

А я тут же добавил:

– Тоже мне логика. О голой спине говорить не безобразие, а когда человеку жмет туфель, он должен молчать.

– Это вам урок, – сказала женщина с голой спиной. – Не надо говорить пошлостей.

Вот это правильно. Весь конфликт на этом бы кончился: первыми, во всяком случае, мы никого не задевали. Но кому-то в третьем ряду пришла в голову подлая мысль:

– Надо позвать билетершу и вывести их.

Скромное желание, ничего не скажешь. Я повернулся, чтобы посмотреть, кто это такой умный. Мужчина оказался самой обыкновенной внешности. Такой обыкновенной, что я ее даже не запомнил. Я только запомнил соломенную шляпу: во всем курзале он один был в шляпе. Она была ровно надвинута на уши на манер «здравствуй и прощай». Я даже рта не раскрыл, только посмотрел на него. Но и это привело его в ярость. Он встал со своего места.

– Билетерша! – громко позвал он. (Наивный человек, он думал, что так легко дозваться билетершу.)

Женя сказала:

– Я ухожу.

Витька стал ее уговаривать. Он смотрел на нас молящими глазами и уговаривал.

– В чем дело? – сказал Сашка. – Мы сидим на своих законных местах.

Кто-то сказал:

– Сами виноваты. Распустили.

– Начинается самокритика, – сказал я. – Все в порядке.

– Оставьте ребят в покое!

Я сразу узнал голос – сдавленный и тонкий. Игорь сидел в третьем ряду, ближе к проходу. Когда я оглянулся, он помахал мне рукой и сказал:

– Добрый вечер, Володя.

Зоя тоже подняла руку. Она была не такая грустная и очень красивая.

– Как Сынишка? – спросил я.

– Спасибо, Володя, сегодня лучше, – ответил Игорь.

– Через две недели обещают снять корсет.

Я не знал, хорошо или плохо, когда снимают корсет. Но Зоя улыбалась, и я понял: хорошо.

– Поздравляю, – сказал я.

На своих соседей мы больше не обращали внимания. По-моему, все дело было в том, что мы сели не на свои места. Хуже нет, когда человек садится не на свое место.

– Это тот самый Игорь? – спросила Инка. – Он же очень молодой.

Инка сидела положив ногу на ногу, локтем она упиралась в колено, а подбородком на руку. Носок ее туфли почти касался широкого зада сидящего впереди мужчины. Один раз даже коснулся, потому что мужчина повернулся и уставился на Инку.

– Простите, пожалуйста, – сказала Инка.

Мужчина улыбнулся и закивал головой. И, конечно, не потому, что Инка вежливо извинилась. Смотрела она при этом совсем не вежливо. Я-то Инкины глаза хорошо изучил. Глазами Инка говорила: я могу не только туфлей задеть, но и плюнуть – вы все равно будете улыбаться. Просто Инка знала себе цену. Мужчина стал часто оглядываться, но делал вид, что смотрит не на Инку. Я взял Инкину ногу и опустил на землю. Лодыжка была теплая, я чувствовал тепло сквозь носок.

– Но мне так удобней, – сказала Инка.

– А мне нет.

Во время концерта мужчина несколько раз оглядывался. Мы не обращали на него внимания. Мы смотрели, как иллюзионист Жак показывал фокусы. Он ловил в воздухе шарик от пинг-понга, вставлял его в одно ухо, а вынимал из другого, брал в рот зажженную папиросу горящим концом и пускал дым из ушей. Показывал он много разных фокусов, но почему-то больше всего работал ушами. Мне он понравился. Он вышел на сцену и сразу предупредил: буду обманывать, а как – попробуйте догадаться. Но никто особенно не пробовал: большинство зрителей пришло на концерт послушать Джона Данкера.

Из-за боковой кулисы конферансье вынес стул. Он поставил его и вышел на авансцену. Он долго всматривался в зрителей: наверное, собирался сострить.

– Джон Данкер! – громко и торжественно выкрикнул конферансье и отступил к боковой кулисе.

Так и надо оповещать о выходе королей. У меня по ногам мурашки забегали. Погас верхний свет. На сцене остался одинокий стул, освещенный коротким и сильным светом рампы. Казалось, и сцена, и стул повисли в воздухе. Сцену окружала теплая ночь. Слышен был ночной шум моря – не очень сильно, но слышно, если прислушиваться. Постукивали твердые, точно вырезанные из жести, листья пальм. Набегал волнами резкий запах маттиол и левкоев: наверное, в парке недавно полили цветы. Такой бархатной ночи я давно не помнил в нашем городе. У меня за спиной нетерпеливо покашливали, под ногами поскрипывал песок. В задних рядах раздавались редкие хлопки: нервы не выдерживали. Было бы кого ждать! Я нарочно представлял себе короля таким, как видел на пляже, – в одних трусах, пусть в трикотажных с белым поясом, но все равно в трусах. А то, что он улыбался Инке? За одно это я на него плевать хотел.

Я прозевал появление короля. Воздух вздрогнул от аплодисментов. В черной глубине сцены закрылся прямоугольник света. Рядом со стулом стоял король в черном фраке и в белоснежной манишке. Он держал в правой руке черную, отделанную перламутром гитару, а левую положил на спинку стула. Он едва заметно кланялся, оставаясь подчеркнуто строгим, и со сцены казался очень молодым и красивым. Я-то знал: и тот, на пляже, и этот, на сцене, – одно лицо. Но ничего не мог с собой сделать: я тоже аплодировал, и с каждой секундой сильнее. Я объяснял это стадным чувством.

Я по-прежнему пребывал в восторге, который почему-то называют телячий. Джон Данкер сел, и к нему тотчас же подошел конферансье: наверное, он только и ждал за кулисами этой торжественной минуты.

– Инка, это же он! А я сразу не узнала. – Чтобы это сказать, Кате пришлось перегнуться через Сашины колени.

– Кто он? – спросил я у Инки.

– Конферансье. Он на пляже поругался с Джоном Данкером. Даже не поругался. Просто Джон Данкер ему что-то сказал, а конферансье тоже сказал и пошел к морю.

Сашку тоже заинтересовало происшествие на пляже, но по другому поводу. Он допрашивал Катю, что сказал Джон Данкер и что ответил конферансье.

На сцене конферансье стоял боком, изогнувшись в полупоклоне, и о чем-то шептался с Джоном Данкером. Конферансье выпрямился и повернулся к зрителям.

– Гавайский вальс! – провозгласил он и почтительно удалился.

Снова ночь дрогнула от аплодисментов. Чего было аплодировать: Джон Данкер только еще укладывал на колени гитару. Он положил ее на колени плашмя – уже интересно: как можно играть на гитаре, когда она плашмя лежит на коленях? Потом он полез левой рукой в карман брюк и, вынув ее, приподнял на мгновение вверх: он показывал всем, что в руке у него белая металлическая пластинка, очень похожая на те, которыми врачи лазят человеку в горло. Он обхватил гриф рукой так, что пластинка и четыре пальца легли поверх струн, а большой – придерживал гриф снизу. Правая рука свешивалась вдоль стула. Джон Данкер поднял голову и некоторое время смотрел перед собой, и под его взглядом стихли аплодисменты. Стал слышен шум моря и легкое постукивание листьев пальм. Джон Данкер быстро поднял и опустил над струнами правую руку. В ночь проник странный щемящий и чистый звук. Мне показалось, что где-то мяукал котенок. Правая рука Джона Данкера обрела неожиданную легкость и энергичную силу движений. Она поднималась и падала, как будто клевала струны. Теперь не котенок, а здоровенный кот на самых высоких кошачьих нотах предупреждал своего соперника о жестоких законах любви. Никогда не думал, что у кошек такие богатые голосовые данные. Просто они не умеют использовать свои возможности. Из обычных кошачьих верхних нот под руками Джона Данкера складывалась экзотическая мелодия. Она складывалась в воздухе из отдельных звуков где-то над нашими головами.

– Как это он делает? Ну скажи, как он это делает, – приставала Инка.

А я откуда знал как? Я сам удивлялся. Теперь-то я знаю: подражать гавайской гитаре может каждый. Для этого надо зажать нос и мяукать любую мелодию. Но узнал я это потом: подражать гавайской гитаре меня научил Сашка.

• Предыдущая
• 37/52
• Следующая