До свидания, мальчики! - Балтер Борис Исаакович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/52
• Следующая

– У тебя одно на уме. Я спрашиваю про запах.

– Знаешь, Володя, когда мы поженимся...

Инка не договорила, что будет, когда мы поженимся. Мы слишком близко смотрели в глаза друг другу. Инка слезла со стула и обошла стол. За стенкой смолкла швейная машина. Женя спросила:

– Теперь хорошо?

– Теперь сойдет, – ответила Инкина мама. – Запомни, в этом месте шов должен быть очень тонким.

Инка прижималась боком к столу и, повернув голову, смотрела в окно.

– Что будет, когда мы поженимся?

– Ничего не будет. Ты же сам говоришь, что у меня ветер в голове. Хочешь, я тебе постираю рубашку? Новую рубашку всегда надо простирнуть, прежде чем одевать. Видишь, как она топорщится. Хочешь?

– Не хочу, – сказал я. – Что будет, когда мы поженимся?

Инка уже стояла возле меня и снимала рубашку, а я, помогая ей, поднимал то одну, то другую руку и, как последний дурак, спрашивал:

– Что будет, когда мы поженимся?

Уже стоя в дверях, Инка сказала:

– Я буду поить тебя по утрам коньяком. Папиросы я тебе буду покупать тоже душистые, а не такую дрянь.

Инка вышла из комнаты, а я крикнул:

– Много ты понимаешь! Это же «Северная Пальмира».

Где ты, Инка? С кем ты? Через три года я уже пил. Но не коньяк, а простую водку. Я начал пить ее на финском фронте. По приказу полагалось пить по сто граммов. Но в приказе не было сказано, сколько раз пить. Ротные строевые записки подавались накануне, а на другой день многих из тех, кто жил вчера, сегодня уже не было, и мы пили их сто граммов. А бриться каждый день я не мог. Кожа на моем лице выдерживала палящий зной и пятидесятиградусный мороз, жгучий ветер и острый, как иглы, снег. Но не выдерживала ежедневного прикосновения бритвы. «Красной маской» я душился каждый день до тех пор, пока выпускали этот одеколон. Он исчез, кажется, перед Великой Отечественной войной. Всю жизнь я хотел быть похожим на того летчика, которого никогда в глаза не видел. Это в память о тебе, Инка. Но я так и не стал мужчиной, по которым женщины сходят с ума. Одна моя знакомая сказала, что я только внешне похож на мужчин, которых любят. Это очень обидно, но я ничего не мог с собой сделать, Инка.

Я стоял перед зеркальной дверкой шкафа. В ванной комнате лилась вода. За стеной стрекотала швейная машина. Сначала я только прислушивался. Потом стал разглядывать себя в зеркало. Ничего. Парень как парень. Я едва уловимым движением напрягал мускулы и заставлял мелко и часто вздрагивать их. Я увлекся и не заметил, как в комнату вернулась Инка. Я увидел ее в зеркале. Инка подошла и встала против меня, загородив зеркало спиной.

– Ну-ка, еще так сделай, – сказала она и ткнула указательным пальцем в мою грудь.

Я заставил вздрагивать мускул, а она сосредоточенно тыкала в него поочередно каждым пальцем.

– Володя, хочешь, я куплю тебе новую рубаху? – Инка снизу засматривала мне в лицо. – Хочешь? Я накопила деньги. Правда-правда. Хочешь?

Когда Инка на меня так смотрела, я знал: она что-то натворила. Но сейчас мне было не до этого: я думал, что должен во что бы то ни стало поцеловать Инку. Надо было для этого просто нагнуться. Но я, как дурак, смотрел Инке в глаза и поэтому нагнуться не мог. Мне все время казалось, что она догадывается о том, что я хочу сделать.

– Знаешь, какую я тебе куплю рубаху? Голубую. Я ее давно приглядела. Сейчас пойдем, и я куплю. Обидно, что у тебя нет ни одной шелковой рубахи. А вечером ты ее наденешь в курзал.

Мне было приятно, что Инка обо мне заботится. И ничего против голубой шелковой рубашки я не имел... Но разговор о рубашке мешал мне поцеловать Инку.

– Зачем мне две новые рубахи? – сказал я. – Через месяц все равно надену военную форму.

По коридору прошла Инкина мама.

– Инна!

Еще до того, как она позвала, Инка выскочила в коридор. По голосу Инкиной мамы я понял – что-то произошло – и стал прислушиваться.

– Что ты наделала? – спросила Инкина мама.

– Ничего особенного, просто постирала рубаху.

– Горе мое, кто же стирает такие вещи в горячей воде? Надо было простирнуть в холодной с солью.

Я очень хорошо представлял, как Инка и ее мама стоят друг против друга и разговаривают. Когда Инкина мама привела Инку записывать в школу, я подумал, что они сестры. И не только я – все так подумали. Инкиной маме было тридцать пять лет. Больше всего я боялся того времени, когда Инкина красота поблекнет от старости. Поэтому я любил смотреть на Инкину маму и при этом думал, что по крайней мере еще девятнадцать лет Инка будет такая же красивая. Это примиряло меня с жизнью. Конечно, девятнадцать лет не вечность, но все же больше, чем я к тому времени прожил. И еще я думал, что Инкина мама, а значит, и Инка останутся красивыми до сорока лет. Почему до сорока? Этот возраст я считал пределом, когда еще не стыдно думать и говорить о любви.

– Горе мое, ты же ничего не умеешь! – говорила в ванной комнате Инкина мама.

– Я учусь, – ответила Инка. – Надо же мне когда-нибудь научиться стирать рубахи. И говори, пожалуйста, тише: Володя услышит.

– Если бы только услышал!

– Я ему куплю новую рубаху.

Что сделала Инка с моей новой рубашкой? Это для меня было далеко не безразлично. Я так отчетливо видел себя в новых туфлях и новой рубашке, что представить себя без нее просто не мог. Но когда Инка вернулась в комнату, я придал своему лицу выражение полного безразличия. Во всяком случае мне казалось, что я придал.

– Ты слышал?

– Конечно.

Я сидел на стуле и улыбался. Инка подозрительно на меня смотрела.

– Правда, не обижаешься? – спросила она.

– Нет.

Инка стояла боком к столу и смотрела на меня.

– Скажи, что ты хочешь, чтобы я сделала, чтобы ты не обижался? Скажи.

– Я не обижаюсь.

Я взял Инку за руку. Инка сама подошла ко мне: ее я не тянул. Нагнулась она тоже сама. Я ее поцеловал. Но оттого, что в комнате было светло и каждую секунду мог кто-нибудь войти, того, что вчера, я не почувствовал. Вернее, почувствовал, но не так сильно. Инка засмеялась. И у меня сразу пропала охота целоваться.

– Ты чего смеешься?

– Так. Я давно знала, что ты хочешь меня поцеловать. Я сама могла, но хотела, чтобы ты. Когда ты захочешь еще меня поцеловать, не надо на меня смотреть и говорить тоже не надо. Просто поцелуй и все.

– Нечего меня учить. Я сам все знаю, – сказал я. – А девочкам передай: никуда мы сегодня не пойдем. Денег нет. Понимаешь, нет денег. Я давно отпустил Инкину руку, но Инка не отходила. Она положила руки на мои голые плечи.

– Володя, вы их пропили, – Инка снова обрадовалась. Ее всегда радовали всякие нарушения общепринятых правил. А как отнесется к этому Женя, представить было трудно.

– Ты очень догадлива, – сказал я. – Девочкам передай: в курзал пойдем завтра.

– А где мы завтра возьмем деньги? Свои я не дам. На свои деньги я куплю тебе рубаху.

– Никто у тебя денег не просит. И вообще...

Что «вообще» – я не знал. Просто у меня сорвалось это слово, а что говорить дальше, я не придумал. Я поцеловал Инку в губы. Она больше не смеялась. А я больше не злился на Инку. Я даже представить не мог, что за минуту до этого на нее злился. И я больше не боялся, что в комнату кто-то войдет. Я даже хотел, чтобы в комнату вошла Инкина мама. Тогда бы я сказал ей: «Я люблю Инку и совершенно неважно, что мне всего восемнадцать лет, потому что я буду ее любить всю жизнь, до самой могилы».

Я обедал у Инки. За столом Женя издевалась над моей рубашкой. Белые полоски на ней затекли розовой краской, а в дополнение к разноцветным клеткам появились неопределенного цвета пятна.

– В Бразилии это было бы модно, – острила Женя.

– Наплевать, рубаха-то все равно новая, – отвечал я. Конечно, я мог бы ответить похлестче. Но мне не хотелось. Я не хотел терять ощущения взрослости и портить себе настроение. Я только поглядывал на Инку и в ответ встречал ее сияющий взгляд.

Инкина мама сказала:

– Господи, какие дураки!

• Предыдущая
• 28/52
• Следующая