Другая сторона - Кубин Альфред - Страница 27

Одни шахматисты остались невозмутимыми.

Американец, увидев, какое впечатление произвела его речь, плюнул на пол, бросил на стол золотой и вышел, исполненный презрения.

Хотя ему и не удалось привлечь на свою сторону всех и вся, он, во всяком случае, пробудил в гражданах столицы грез вкус к политической жизни; этим он, однако, причинил больше зла и несчастий, чем, вероятно, входило в его намерения. Объединения и группы росли как грибы. Все хотели разного: свободы выборов, коммунизма, свободной любви, введения рабовладения, прямого сообщения с заграницей, еще более строгой изоляции, отмены пограничной службы — словом, наружу выходили самые взаимоисключающие устремления. Создавались религиозные клубы: католики, иудеи, магометане, свободомыслящие объединялись по убеждениям. Жители Перле — по самым различным мотивам: политическим, коммерческим, духовным — раскалывались на общины, из которых иные насчитывали по три-четыре человека.

Такого американец не ожидал, он не собирался заклинать этих духов.

— Вы, безмозглые тени, ни на что уже не годитесь, вы продались дьяволу, а та крупица здравого смысла, что у вас сохранилась, стала жертвой обмана! — это он заявлял во всеуслышание.

Большой приток иностранцев, пришедшийся на этот период, принес с собой много странностей и несообразностей. А именно: новички сплошь и рядом встречали здесь своих двойников; это давало почву для всяческих конфликтов и недоразумений, ибо новоприбывшие походили на старожилов не только фигурой и осанкой, но копировали своих «прототипов» даже в одежде. Смешно сказать, но по улицам расхаживали два Альфреда Блюменштиха, два Бренделя, несколько Лампенбогенов. Люди забегали в кафе, чтобы поздороваться с добрым знакомым, которого давно не видели. И к своему удивлению обнаруживали, что это был совсем другой человек. По улице шел Лампенбоген — я приподнимал шляпу, а на следующем перекрестке — снова Лампенбоген. Нашего хозяина кафе я однажды встретил четыре раза подряд, но готов поклясться, что в это же время он сидел и в своем заведении. Да и у меня, похоже, было другое Я, потому что меня нередко дружески хлопали по плечу, а увидев лицо — смущенно извинялись.

Однажды я пережил сильнейшее потрясение. В Торговом переулке, представлявшем собой темную щель между Французским кварталом и овощным рынком, я повстречал даму, которая как две капли воды походила на мою покойную жену. Охваченный горькими воспоминаниями, я следовал за ней, пока она не скрылась в доме с высоким старомодным фронтоном. На пороге она оглянулась на своего преследователя — о боже! это сходство проявлялось в мельчайших движениях! Впоследствии я часто встречал ее и должен признаться, что иногда даже подкарауливал. Втайне, почти не отдавая себе в этом отчета, я уже подумывал, а не возможно ли повторное счастье? — пока не увидел ее под руку с неуклюжим господином с длинными, как у художника, волосами и в широкополой шляпе. Я осведомился у портье: она оказалась супругой органного мастера. Я почувствовал себя одураченным. Теперь было достаточно легкого осеннего дождика, сквозь завесу которого все очертания кажутся расплывчатыми, чтобы стать жертвой иллюзии. Например, двойник Кастрингиуса под другим именем наделал долгов во многих пивных, так что в них перестали обслуживать в кредит и самого художника.

В ходе грандиозного торжества в здании бывшего театра представителями зажиточных классов была основана «Лига радости». Особую роль в ней играла Мелитта, снискавшая себе этим печальную известность. Однажды она воспламенилась настолько, что целую неделю, вечер за вечером, выступала в варьете со стриптизом «Новая Ева». И хотя лицо ее было закрыто маской, ее все узнали. Этот скандал сблизил Лампенбогена и Бренделя. Оба сознавали, что их чести нанесен урон, а сообща страдание переносится легче. Брендель совсем затосковал и стал избегать даже меня — ему было стыдно. Зато Мелитта, ненасытная в своих вожделениях, ничуть не боялась срама. Она, как и многие, сохла по американцу. Его мощные плечи и редкостный для страны грез здоровый цвет лица неодолимо влекли ее. Рассказывали, как однажды она прохаживалась в его присутствии, подобрав юбку выше колен, и поочередно уронила платочек, лорнетку и портмоне. Но человек с Запада отреагировал на эти штучки без должной галантности, и когда прелестная дама была вынуждена нагнуться сама, призывно обратив свои аппетитные бедра к укротителю людей, американец холодно бросил ей: «Ну-ка, малышка, дай пройти!» — и отодвинул ее в сторону. Сгорая жаждой мести, она стала натравливать Бренделя на упрямца, но безуспешно. Американец передал, что имеет обыкновение биться только на хлыстах, и этим скандал был исчерпан.

Наибольших успехов союз «Люцифер» добился в вербовке новоприбывших. Большинству из них претило переодевание в комичные старомодные костюмы. Да и прочий антикварный хлам, историческая мебель и тому подобное тоже мало кому из них нравились. Такие люди примыкали к партии американца.

Порой я удивлялся, почему настоящий повелитель столь пассивно следит за всей этой кутерьмой, откровенно противоречащей прежнему укладу государства его мечты. Хозяин кафе, занимавший нейтральную позицию, загадочно заметил на этот счет: «О, этот хитер!»

Охрана границ функционировала так же надежно, как и прежде, но по эту сторону великой стены все было словно заряжено грозящей бедой. Воздух стал душным и гнетущим как никогда; над городом стояло тусклое, светлое сияние, и даже косые солнечные лучи временами пробивались сквозь обычно неподвижную пелену облаков. Эти неприятно слепящие проблески не приносили нам никакой радости: мы все давно отвыкли от солнца, освежающий дождик был бы для нас куда отраднее.

Время, казалось, сменило темп. Повсюду на улицах собирались группы боязливо возбужденных людей, что придавало обычно спокойному Перле искусственную видимость оживленного города. Члены партий торопливо обменивались паролями. В общем и целом — несмотря на отдельные расхождения в частностях — все население разделилось на две большие группировки: тех, кто еще верил в Повелителя, и тех, кто прислушивался к Американцу. Конечно, эти последние еще не были достаточно надежными: искуситель знал это сам и неутомимо продолжал свою агитацию.

Как помнит мой читатель, в Перле было две ежедневных газеты и иллюстрированный еженедельник. Официальный бюллетень, естественно, оставался недоступным для нового претендента на власть, храня верность правительству до последней строчки. Зато на «Голос» американец воздействовал всеми силами, и с успехом, причем в конце каждой подстрекательской статьи редакция оговаривала, что не несет ответственности за ее содержание. Нашему редактору приходилось приспосабливаться к этой двойной игре, что, впрочем, не составляло для него особого труда. Ведь он с давних пор был тайным руководителем всех трех изданий, представлявших три различные тенденции.

Мы — два рисовальщика — должны были выдерживать свои газетные работы в традиционной для «Зеркала грез» манере; Кастрингиус, правда, часто пытался в скрытой форме присягнуть на верность американцу. Он изображал его исполином, стоящим на площади в золотых латах и набивающим трубку государственными кредитками и облигациями, за что однажды получил открытку от Геркулеса Белла, на которой значилось единственное слово: «Осел!»

Неожиданно распространился слух, будто американец намерен за большие суммы откупить «Голос» и «Зеркало грез», чтобы издавать их самостоятельно. Но прежде он нанес свой главный удар в виде прокламации. Для этого ему пришлось изрядно припугнуть нашего бедного редактора, а заодно и владельца типографии. «Этого я не напечатаю!» — испуганно заявил поначалу редактор. Но заокеанское чудище лишь захохотало и выпустило в лицо блюстителя гражданского долга густое облако табачного дыма.

— Вы напечатаете это немедленно и на ярко-красной бумаге! — прорычал американец.

Несчастный упал на колени и принялся скулить:

— Помилуйте! Помилуйте! Но я не могу этого напечатать, для меня это было бы смерти подобно!