Собрание сочинений в четырех томах. Том 1 - Гессе Герман - Страница 55

• Предыдущая
• 55/137
• Следующая

Казалось, он вдруг пожалел, что сказал слишком много, и внезапно оборвал разговор. Уже тогда я в какой-то мере понимал его чувства, его порыв. Хотя свои идеи он излагал легко и даже небрежно, однако разговоров «просто так, чтобы болтать», как он сказал однажды, он совершенно не переносил, я это знал. Во мне же наряду с настоящим интересом к теме он видел слишком много игры, удовольствия от «интересных разговоров» или что-то в этом роде, короче — недостаток подлинной серьезности.

Я прочитал последние слова, написанные мною — «подлинная серьезность», — и вспомнил вдруг еще одну сцену, самую впечатляющую из всех, которые были связаны с Максом в те, почти еще детские годы.

Конфирмация[44] приближалась, и на последних богословских занятиях речь шла о Тайной вечере. Священник считал это важным и очень старался, чтобы на уроках царило настроение пиеты. Однако как раз в эти последние часы перед конфирмацией, когда нам что-то объясняли, мое внимание обращалось к другому предмету, к личности моего друга Макса Демиана. С приближением конфирмации, которую нам представляли как торжественное принятие в лоно церкви, мною овладевало ощущение, все более сильное и непреодолимое, что ценность этих полугодовых занятий для меня состоит не в том, что нам преподавали, а исключительно в сближении с Демианом и его влиянии на меня. Я был готов вступить не в церковную общину, а в какую-то совсем иную, в какой-нибудь Орден Мысли и Личности. Где-то на земле должен был существовать подобный Орден, его представителя и посланца я видел в своем друге.

Я старался не думать об этом, мне было важно с достоинством пережить конфирмацию, а эта новая идея казалась помехой. Но что бы я ни делал, она не уходила и постепенно сливалась с представлением о близившемся торжестве, стала принимать для меня иную окраску — вступления в мир новых идей, открывшихся мне через Демиана.

Именно в эти дни мы с Демианом, незадолго до начала занятий, затеяли дискуссию. Демиан был замкнут и слушал без особой радости мои речи, в которых я, должно быть, немало важничал и умничал.

— Мы слишком много говорим, — сказал он необычно серьезно, — в умных речах нет никакого смысла. А уходить от себя — это грех. Надо уметь, наоборот, заползти, углубиться в себя, как черепаха.

В этот момент мы входили в класс. Демиан мне не мешал. Через некоторое время у меня появилось какое-то странное чувство — с той стороны, где он сидел, повеяло то ли пустотой, то ли прохладой, как будто место вдруг опустело. Когда это чувство стало тягостным, я обернулся.

Мой друг сидел, как всегда, изящно выпрямившись. Но выглядел при этом совершенно необычно, что-то исходило от него, что-то его окружало, чего я не знал… Мне показалось, что он закрыл глаза, но нет, глаза были открыты. Однако они не смотрели, не видели, они словно бы остановились, устремленные внутрь и куда-то вдаль. Совершенно неподвижный, он, казалось, даже не дышал. Рот как будто был высечен то ли из дерева, то ли из камня. Лицо покрыто равномерной бледностью, как мрамор, лишь каштановые волосы оставляли впечатление чего-то живого. Руки лежали на парте тихие и безжизненные, как вещи, камни или плоды, бледные и неподвижные, но вовсе не вялые — крепкая надежная оболочка скрытой интенсивной жизни.

Его облик поверг меня в дрожь. «Он умер», — подумал я и чуть не сказал это вслух. Но я знал, что он жив. Я не мог оторвать напряженного взгляда от его лица, от этой бледной каменной маски, и чувствовал — это и есть Демиан! Тот, кто обычно ходил и говорил со мной, был Демиан наполовину, Демиан, который брал на себя временную роль, приспосабливался, подыгрывал из вежливости. А настоящий Демиан выглядел именно так: не имеющий возраста, похожий на зверя, на камень, прекрасный и холодный, мертвый и в глубине исполненный невероятной жизни. А вокруг беззвучная пустота, звездное пространство, одинокая смерть!

Содрогаясь, я почувствовал, что он полностью ушел в себя. Никогда еще я не испытывал такого одиночества. Он ушел от меня и стал совершенно недоступен, он был так далек, как если бы вдруг оказался на крайней точке земли.

Я не сразу понял, что никто, кроме меня, этого не замечает. Мне казалось, каждый должен был не отрываясь смотреть на него. Но нет, никто! Он сидел неподвижно, как прекрасная статуя, как идол, — подумалось мне. На лоб его села муха, побежала по губам, по подбородку — ничто не дрогнуло в его лице.

Где же, где же он сейчас? На небесах или в аду? О чем он думал, что чувствовал?

Как его спросить! Когда в конце урока я увидел, что он снова живет и дышит, он уже был таким, как всегда. Откуда он вернулся? Из каких мест? Он казался утомленным. На лицо вновь возвратились краски, руки двигались, но каштановые волосы лишились блеска, как будто устали.

В последующие дни я пытался в своей спальне делать такие упражнения — сидел неподвижно на стуле с закрытыми глазами, проверяя, как долго выдержу это и что буду чувствовать, однако быстро уставал и начинал часто моргать.

Вскоре состоялась конфирмация, о которой у меня не осталось никаких особенных воспоминаний.

А потом все переменилось. Рухнуло детство. Родители смотрели на меня как будто в смущении. Сестры стали совсем чужими. Наступило какое-то отрезвление, от которого привычные ощущения делались фальшивыми и бледными, поблекли все радости: сад потерял свои запахи, лес не манил, мир я ощущал как распродажу всякого старья, лишенного вкуса и прелести, книги были всего лишь бумагой, а музыка только шумом. Так с дерева осенью опадает листва — оно ничего не чувствует, по стволу стекает дождь; ни солнца, ни мороза, жизнь словно сжимается и уходит вглубь. Оно не умирает. Оно ждет.

Было решено, что после каникул я поступлю в другую школу и впервые уеду из родительского дома. Иногда мать подходила ко мне с особенной нежностью, прощаясь со мной заранее: она старалась сделать так, чтобы в сердце моем сохранилась любовь, привязанность к дому и память о нем. Демиан был в отъезде. Я остался один.

Не повидавшись больше с другом, я уехал в конце летних каникул в город С. Родители сопровождали меня, чтобы препоручить свое чадо учителю гимназии, содержавшему пансион для мальчиков. Они онемели бы от ужаса, если бы могли предположить, в пучину каких обстоятельств ввергли меня в тот день.

Вопрос все еще оставался открытым: получится ли из меня со временем хороший сын и гражданин отечества или же моя натура повлечет меня по иным путям. Моя последняя, продолжавшаяся длительное время попытка быть счастливым под сенью родительского дома и царившего в нем духа иногда как будто удавалась, но в конце концов закончилась полным крахом.

Чувство странной пустоты и одиночества, впервые испытанное мною на каникулах после конфирмации (как хорошо мне пришлось узнать его позднее, это чувство пустоты, этот разреженный воздух), не так скоро прошло. Прощание с родными местами произошло со странной легкостью, я как будто бы даже стыдился того, что не чувствовал ни малейшей печали: сестры плакали без причины, а я не мог. И удивлялся сам себе. Я был всегда чувствительным и в сущности неплохим ребенком. А теперь стал совсем другим. Внешний мир потерял для меня всякий интерес, целые дни я был занят только одним — вслушивался в себя, следил за потоками, запретными и темными потоками, струившимися в глубине моего существа. Я быстро вырос, за последние полгода вдруг превратился в длинного, тощего подростка, дерзко и неуверенно смотрящего в мир. От милого ребенка не осталось и следа. Я точно знал, что любить меня такого невозможно, и сам себя не любил. Я часто тосковал по Максу Демиану, но в то же время ненавидел его, винил его в том, что жизнь моя так обеднела, воспринимая это оскудение как безобразную болезнь.

В нашем пансионе ко мне относились без внимания и симпатии: сначала дразнили, потом перестали, считали тихоней и неприятным чудаком. Мне нравилась такая роль, и я еще преувеличивал ее, заигрываясь в одиночество, которое должно было выглядеть как мужественное презрение к миру, а на самом деле порождало в душе мучительные приступы тоски и отчаяния. В классе я имел возможность жить знаниями, накопленными еще дома, новый класс отставал по сравнению с тем, в котором я учился раньше, и я завел себе манеру смотреть на однокашников слегка презрительно, как на детей.

• Предыдущая
• 55/137
• Следующая