Покинутый (ЛП) - Боуден Оливер - Страница 5

• Предыдущая
• 5/69
• Следующая

— А-а, — сказал он. — Вы думаете о том, что случилось позже?

— Да, сэр.

— Ну, так что же?

Он подозвал меня к одной из книжных полок. Казалось, что он хочет на свету как следует рассмотреть мое лицо. На его лице играли блики от лампы, а темные волосы блестели. Взгляд его обычно был добрым, но мог быть и напряженным, как теперь. Я заметил один из его шрамов, который, казалось, ярче вспыхнул на свету.

— Ну, это было очень волнующе, сэр, — ответил я и быстро добавил: — Хотя я больше беспокоился за мать. Ваша быстрота, когда вы ее спасали — я никогда не видел, чтобы кто-нибудь двигался так стремительно.

Он рассмеялся.

— Вот что значит для человека любовь. Вы тоже это когда-нибудь поймете. Но что вы скажете о мистере Берче? О его реакции? Как вы это поняли, Хэйтем?

— Что именно?

— Мистер Берч, кажется, собирался сурово наказать негодяя, Хэйтем. Вам не показалось, что это справедливо?

Я обдумал его слова, прежде чем ответить. Судя по выражению его лица, напряженному и внимательному, мой ответ был очень важен. И по горячим следам мне казалось, что тот вор заслужил жесткую расправу. Было мгновение, короткое, как все, что случилось, когда какая-то первобытная ярость могла прикончить его за нападение на мою мать. Однако теперь, в мягком свете лампы, рядом с отцом, ласково на меня смотревшим, я чувствовал что-то другое.

— Говорите честно, Хэйтем, — пришел на помощь отец, как будто читавший мои мысли. — У Реджинальда обостренное чувство справедливости или того, что он понимает под справедливостью. Оно в некотором смысле… библейское. Но что вы об этом думаете?

— Сначала я испытал… жажду мести, сэр. Но это быстро прошло, и мне радостно было видеть человека, проявившего милосердие, — сказал я.

Отец улыбнулся, кивнул и вдруг круто повернулся к книжным полкам, движением запястья привел там в действие какой-то выключатель, и часть книг отъехала в сторону, открыв потайную камеру. У меня екнуло сердце, когда он взял что-то оттуда: коробку, которую он вручил мне и кивком головы велел открыть.

— Подарок на день рождения, Хэйтем, — сказал он.

Я опустился на колени, поставил коробку на пол, открыл ее и обнаружил кожаную портупею, которую я поскорее выдернул наружу, потому что знал — под ней должен быть меч, и не деревянный игрушечный, а сверкающий стальной меч с затейливой рукоятью. Я достал его из коробки и держал в руке. Это был короткий меч, и хотя, к моему стыду, я испытал из-за этого укол разочарования, я сразу понял, что это прекрасный короткий меч и это мой короткий меч. Я тут же решил, что он всегда будет у меня на боку, и уже протянул руку к портупее, но меня остановил отец.

— Нет, Хэйтем, — сказал он, — он останется здесь, и не надо его брать или пользоваться им без моего разрешения. Понятно?

Он взял у меня меч, вернул в коробку, уложил сверху портупею и закрыл.

— Вы скоро начнете тренироваться с этим мечом, — продолжал он. — Вам предстоит многое узнать, Хэйтем, не только о той стали, которую вы держали в руках, но и о стали в вашем сердце.

— Да, отец, — сказал я, стараясь не выдать, что я сбит с толку и разочарован. Я видел, как он повернулся и положил коробку в тайник, и если он воображал, что я не понял, какая книга закрывает доступ в тайник, то он ошибся. Это была Библия короля Иакова.

Сегодня хоронили еще двоих — солдат, которые дежурили в парках. Насколько я знаю, на панихиде по капитану, имя которого мне неизвестно, присутствовал отцовский камердинер мистер Дигвид, но на похоронах второго солдата никого из нашей семьи не было. Сейчас вокруг нас столько потерь и горя, что кажется, будто не осталось места ни для чего другого, как ни бессердечно это звучит.

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Берч стал в нашем доме постоянным гостем, и если только он не прогуливался с Дженни по саду, или не сопровождал ее в своей карете в город, или не пил в гостиной чай с хересом и не развлекал дам небылицами из армейской жизни, он непременно беседовал с отцом. Всем было ясно, что он собирается жениться на Дженни, и что отец благословил этот союз, но поговаривали, что мистер Берч попросил отложить свадьбу; он хотел, чтобы свадьба была по возможности пышной, потому что у Дженни должен быть достойный муж, и что, по этому случаю, он присмотрел особняк в Саутворке, чтобы обеспечить ей комфорт, к которому она привыкла.

Отец с матерью, конечно, были от этого в восторге. Дженни меньше. Я видел ее иногда с красными глазами, и у нее появилась привычка выбегать опрометью из комнаты, то изо всех сил подавляя вспышку гнева, то зажимая ладонью рот, чтобы не разрыдаться.

Не раз я слышал, как отец говорил:

— Она образумится, — а однажды он глянул на меня искоса и закатил глаза.

Так же, как она чахла под гнетом своего будущего, я расцветал в ожидании моего.

Любовь, которую я испытывал к отцу, грозила поглотить все мое существо; я не просто любил его, я его обожествлял. Порой казалось, что мы двое обладаем каким-то общим знанием, скрытым от остального мира. Например, он частенько спрашивал, чему учат меня наставники, внимательно выслушивал ответ и говорил:

— Почему?

Когда же он задавал мне о чем-то вопрос, неважно, о религии, этике или морали, и видел, как я даю заученный ответ, или повторяю урок, как попугай, он говорил:

— Ну, то, что думает старина Файлинг, ты изложил, — или: — Мы знаем, что думает старинный автор. А что говорится вот здесь, Хэйтем? — и касался моей груди.

Теперь-то я понимаю, что он делал. Старина Файлинг учил меня фактам и принципам — отец подвергал их сомнению. Знание, которым снабдил меня мистер Файлинг — откуда оно взялось? Кто записал его, и почему я должен верить этому человеку?

Отец часто повторял:

— Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе.

Это звучит по-дурацки, и вы можете посмеяться, или я могу с годами оглянуться назад и посмеяться, но порой мне казалось, что стоит только постараться, и мой мозг действительно исхитрится и увидит мир отцовскими глазами. Он видел мир так, как не видел его больше никто; видел так, что бросал вызов самой идее истины.

Конечно, я подверг сомнению старого мистера Файлинга. В один прекрасный день, на уроке священного писания, я возразил ему и получил удар тростью по пальцам, а заодно он пообещал, что поставит в известность моего отца, что он и сделал. Отец потом позвал меня к себе в кабинет, закрыл дверь, усмехнулся и потер переносицу.

— Часто бывает лучше, Хэйтем, держать свои мысли при себе. Скрывайся на виду.

Я так и сделал. И обнаружил, что глядя на людей рядом со мной, пытаюсь увидеть их изнутри, словно пытаюсь угадать, как смотрят на мир они — старый мистер Файлинг или отец.

Теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что слишком преувеличивал тогда свою значимость; я считал себя взрослым не по годам, что и теперь, в десять лет, не так уж привлекательно, не то что в восемь или в девять. Наверное, я был невыносимо высокомерным. Может быть, я ощущал себя этаким маленьким главой семейства. Когда мне исполнилось девять, отец подарил мне лук и стрелы, и упражняясь с ними в парке, я мечтал, чтобы дочки Доусона или дети Баррета увидели меня в окно.

Прошло уже больше года с тех пор, как я у ворот разговаривал с Томом, но я слонялся там время от времени в надежде снова его увидеть. Отец охотно говорил на все темы, кроме своего прошлого. Он никогда не рассказывал ни о той жизни, которая у него была до Лондона, ни о матери Дженни, так что я надеялся, что так или иначе Том может пролить какой-то свет. И кроме всего прочего я, конечно, жаждал друга. Не опекуна, не няньку, не репетитора или наставника — у меня их было множество. А просто друга. И я надеялся, что им станет Том.

Теперь уже ничего не будет.

Завтра его похоронят.

• Предыдущая
• 5/69
• Следующая