Южный Крест - Бонч-Осмоловская Марина Андреевна - Страница 4

• Предыдущая
• 4/63
• Следующая

На следующий день я сделал попытку поговорить с ней.

- Слушай, вот вчера... словом я хотел спросить, что это было? - я вопросительно уставился на нее. - Ты сказала, что это не усталость...

- Кто сказал?

- Ты сказала.

Лена пристально посмотрела на меня, сухо и сатирически усмехнулась:

- Что ты хочешь?

- Я хочу... я... - повторил я, как баран, - я просто узнать хочу.

- Ах, узнать?! - глаза ее вспыхнули, - интересуешься, что да как! Препарируй меня, посмотри, что внутри! Ты думаешь, тебе все можно?!

- Я не думаю...

Видно было, что злоба то подавлялась, то разгоралась в ней с новой силой, и она не может с этим совладать.

- Если ты что-то услышал, - она задыхалась, едва выговаривая слова, и быстро бледнела, - ты теперь издеваться надо мной будешь, да?!

Я разинул рот и не мог найти, что ответить, так неожиданны и несправедливы были эти слова. Но, главное, я вдруг понял, что узнал ее тайну, узнал случайно, а не должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о ней и в один день когда- нибудь разгадаю. Ведь непременно разгадаю. В этом теперь и задето ее самолюбие: больше всего в ней - наших с ней отношений и меня. А хуже всего, что я, узнав, - обидел!

- Я тебя не люблю! Получил! - она взглянула на меня ликующе.

Я понял, что ее самолюбие должно взять верх, побороть меня. Я тут же успокоился и улыбнулся:

- Ты сама себе не веришь!

Она вспыхнула, разглядев мое спокойствие. Опустила голову, долго глядела в пол. Потом прошептала:

- Конец всему. Говорю тебе! - и посмотрела долгим, угрюмым взглядом.

- Да за что же! - вскричал я, - что я тебе сделал?!

- Вот ты! Ты и есть мой самый главный враг!

Я остолбенел, чувствуя полную мешанину в голове, и только одна мысль звенела: "Ты виноват, ты, ты!" Я не знал, не понимал хорошенько, как и почему, но чувствовал, что это правда. Все эти ужасы, случившиеся с ней, каким-то образом связаны со мной, я - причина этого, а ведь события-то реальные. Стало быть, и причина какая-то реальная и, наверное, известная Лене, но непонятная мне. Тайна, в которую меня не посвящают, а сам я не в силах разгадать. Я терялся в догадках, ужасался ее новым и страшным чувствам ко мне и страшился повторения ее приступов. А они не замедлили повториться.

Вскоре в транспорте Лена ездить совсем не могла. Несколько раз я сопровождал ее на работу, и наши попытки проехать немного неизменно заканчивались удушьем, страхом, переходящим в стремительно нарастающий ужас немедленной и внезапной смерти. Мы выбегали из автобусов, троллейбусов, трамваев, пока случайно не выяснилось: единственное, что Лена переносит это такси. Так ей удалось сохранить свою работу.

Однажды вечером Лена пришла в веселом расположении духа, болтала с Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала. Когда букашка нежно засопела за своей перегородкой, мы даже тихонько включили музыку. Я не мог нарадоваться ее перемене. Лена выглядела чудесно: была остроумна, смешлива, соблазнительна, я помолодел вместе с ней за один вечер.

Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, еще позже, еще. Иногда и ночью. Звонила от каких-то подруг, с которыми у нее были то встречи, то театры. Когда она легкой тенью проскальзывала в дом, мы чаще всего уже спали. Однажды утром мы обнаружили, что мама с нами не ночевала. Впрочем, как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской.

Наша жизнь мало-помалу совсем переменилась. У жены появились новые дела и множество новых подруг, ее день был переполнен, но это только шло ей на пользу: болезненные приступы как-то изчезли, растворились сами собой. Она заметно похорошела. Я дал ей полную свободу, видя, что она пошла на поправку, а Лена... да ей было не до того - мы редко видели ее дома.

В это время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная экспозиция. Кроме того, я всерьез увлекся Филоновым и готовил обширную работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на белых волнах заполонивших все, волнующихся бумаг: они закручивались внезапными потоками, легкими каскадами падали со стола и вновь на стол, увиваясь течениями между диванами, столами и лампами - левые, а, иногда, и правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую стремнину, обозначавшую верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в высокие пики. Временами вялость белых потоков растекалась в унылые мели и тогда, только изредка, выбрасывала с тонким шипением к моим ногам точные строчки.

Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем: о проблемах взрослых и проблемах детей, об обязанностях, долге вежливости и денежных долгах, о необходимостях совершать различные акты и шаги и, тем более, связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно, нуждалась в детальном обсуждении, о трудностях, волшебном образом портящих нашу жизнь, о непрерывных нуждах, угрожающих моей свободе, я позабыл о совершении правильных поступков, а также об избегании плохих - я стал счастливым человеком.

В один из вечеров Лена рано пришла домой. Вид у нее был убитый. Она металась по дому, звонила из коридора, что-то долго в отчаянии шептала в трубку своей подруге. Я не приставал. Меня до своих секретов она не допустила.

Назавтра она опять пришла рано. Весь вечер пролежала пластом, разглядывая потолок и срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На следующий день все повторилось сначала. Лена лежала разбитая, не в силах скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Стало очевидно, что я бессилен что-либо изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать.

Однажды, когда я обдумывал собрать чемодан и с Динкой перебраться на время к маме, Лена как будто почувствовала мое настроение. Она попросила меня сесть рядом и принялась убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая-таки сведет ее в могилу. Она была грустна, подавлена и беспомощна. Говорила, что очень одинока. Она просила прощения. Плакала, плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая меня к себе. Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между нами, и мы, поразмыслив, взяли ее каждый в свою руку. Лена осталась. Я остался. Все осталось. Утром мы отправились по врачам.

Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как. Мы жили скорее как соседи или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и хуже и не уставала повторять, что она больной человек, а я не понимаю состояние, в которое сам ее вогнал, не жалею, не сочувствую ей. Я совсем сбился с ног, стараясь угодить. Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень тяготили меня, лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то, что Лена проводила все свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за чайником, состояние ее совсем не улучшалось, а, напротив, симптомы укоренялись, появляясь всегда внезапно.

Если Лена не была раздражена, она говорила, что любит меня и старалась проводить время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к друзьям, так как постоянно нуждалась в моей помощи, чувствуя непрерывную слабость и недомогание.

Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона болезни, и теперь волосы ее были в беспорядке, а старый халат как-то особенно бесформенно висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.

Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже знал, что не могу принимать это за чистую монету, так как это хоть и призыв, но он не закончится ничем.

Словом, я терялся в догадках, пытаясь сопоставить эти противоречивые вещи, забросил все свои дела и подчинился требованиям и жалобам моей бедной жены.

Глава 2

Я возвращаюсь к первым годам нашей совместной жизни, пытаясь найти источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности, что я на правильном пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.

• Предыдущая
• 4/63
• Следующая