Перекресток - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 33

• Предыдущая
• 33/137
• Следующая

— Расхвасталась, дальше некуда. Да и потом, чего ты вообще учить меня взялась! «Так говорят», «так не говорят»! Тоже мне, учительница…

Сказал он это вовсе не потому, что действительно рассердился на замечания; просто ему захотелось вдруг позлить Николаеву, вызвать ее на спор. Ему всегда приятно было смотреть на нее, когда она спорила и горячилась, размахивая руками и от возмущения еще больше картавя. И хотя обычно Николаева заводилась с пол-оборота, на этот раз провокация не удалась.

— Но я ведь не хотела тебя обидеть, — с неожиданным смирением сказала она, — честное слово. Мне ведь просто хочется, чтобы ты говорил совсем правильно, потому что… ну, я просто не люблю, когда говорят неправильно. Правда, ты меня извини.

Она запнулась, чуть было не назвав его но вмени. Ей очень хотелось это сделать. И еще — ей захотелось вдруг прикоснуться к нему. Ну, просто пожать ему руку или погладить по щеке. Но пожать руку она сможет только когда будет прощаться, а погладить по щеке — хотя бы кончиками пальцев — вообще едва ли удастся когда бы то ни было. Ей стало невыносимо грустно.

— Чего там извинять, — буркнул Сережка. — Я и не обиделся вовсе…

Он покосился на нее — она сидела поодаль от него, на другом конце койки, и оставалась в тени. Дверь в соседнюю комнату, где мать занялась шитьем, была прикрыта, а лампочка под картонным колпаком освещала только стол. На затененном лице девушки глаза казались больше обычного и выражение их было печальным.

— Какого цвета у тебя глаза? — спросил он вдруг, и сердце его замерло, как перед прыжком с вышки.

— Карие, — негромко ответила она, помедлив секунду. — И немножко золотистые. Хочешь посмотреть? Подними лампу.

Он протянул руку к лампе, висевшей низко над столом на длинном шнуре. Таня подалась вперед, упираясь кулачками в одеяло, и приблизила лицо к Сережке. Моргая от яркого света, она старалась не щуриться.

— Видишь теперь?

Сережка опустил лампу, и она закачалась как маятник, бросая свет то на стену, то на Танины колени.

— Да, вижу, — сказал он и встал с койки. — Они какие-то рыжеватые…

Таня ничего не ответила и снова отодвинулась в уголок. Сережка постоял, потом сел к столу на табурет. Тане вдруг неудержимо захотелось плакать и тут же вспомнилось, как Настасья Ильинична посоветовала им сходить вместе с Николаем куда-нибудь в кино. «Ей просто хотелось, чтобы я поскорее ушла, — подумала она с горьким чувством собственной ненужности. — Как я до сих пор не поняла!» Она пересела на край койки и сбросила на пол ноги, нашаривая туфлю вытянутой ступней.

— Ты чего? — удивленно спросил Сережка.

— Знаешь, уже очень поздно, — ответила она не глядя. — Пока доберусь домой, а еще уроки…

— Да посиди еще, куда тебе торопиться! Чаю сейчас попьем…

— Нет, я… уже поздно, понимаешь, и потом у меня немного болит голова — здесь так жарко… Если хочешь, мы лучше не будем садиться на трамвай, а пройдем пешком, немного подышим. Ты ведь меня проводишь?

Когда они добрались до центра, дождя уже не было. Ветер разогнал тучи, и в чернильном небе, затмеваемая молочными шарами фонарей, несмело проглянула маленькая ущербная луна.

— …я очень люблю дождь, — задумчиво говорила Таня, размахивая портфелем. — Вернее, не самый дождь, а когда вот так — асфальт весь мокрый, блестит, и все в нем отражается… именно ночью, когда огни. Я еще в Москве любила смотреть — мы жили возле Арбата, знаешь? Ах, ты в Москве не бывал… А днем люблю тоже, чтобы туман — такой, знаешь, не очень сильный. В парке — вот прелесть! Я, если туман, по парку могу просто часами ходить… так всегда тихо-тихо, и потом этот запах — знаешь, совсем такой особый — завялой травы, сухих листьев, когда они уже подмокли и начинают гнить, и потом не знаю, что там еще, в этом запахе, — наверно, древесная кора, потом просто земля мокрая, немножко тоже грибами пахнет…

— Я понимаю, — серьезно кивнул Сережка.

— Ну конечно, я знала, что ты поймешь. Когда будет туман, нарочно пойдем с тобой в парк, понюхаем. Прямо из школы, хорошо? Хотя нет, что я! — вот дура-то, уже ведь поздно. Это нужно в сентябре, в конце, или в самом начале октября, а потом уже нет. Ну, ничего. На тот год, правда? Только ты мне напомни, если я забуду, а то придется откладывать еще на год.

— Тогда уже не придется, — улыбнулся Сережка. — Это на сорок первый? Не выйдет, в сентябре сорок первого я ведь уже буду в армии.

— Почему это в армии? Ты что, не собираешься в институт?

— Факт, что собираюсь, только мне после школы придется сначала призываться. Призывной-то возраст снижен теперь, забыла? А в институт — это уж после, как отслужу.

— Ой, пра-а-авда, — протянула Таня и задумалась. — Ну, ничего, может, к тому времени все это изменится! Я сейчас вспомнила: недавно мы с Люсей встретили одного майора, Дядисашиного приятеля, и он как раз спрашивал: как, говорит, ваши ребята теперь себя чувствуют, наверное им не очень весело идти вместо институтов в казармы? И он как раз сказал, что это только временная мера, из-за войны в Европе. Ну хорошо, не могут же они столько воевать — до сорок первого года! К лету, наверное, уже все закончится. Как тебе кажется?

— Да кто его знает, — неопределенно отозвался Сережка. — Думаю, что должно кончиться, а там…

— Я тоже так думаю, — кивнула Таня.

Некоторое время они шли молча. Таня усердно вышагивала в ногу с Сергеем. Потом она спросила:

— Дежнев, скажи… твоя мама на меня за что-нибудь сердита?

Сережка изумленно на нее покосился:

— С чего это ты взяла?

— Я видела, — упрямо сказала Таня. — Я это заметила сразу. Даже еще до того, как я разбила тарелку…

— Да брось ты с этой тарелкой! — возмутился Сережка. — Нашла о чем говорить!

— А я о ней и не говорю. Я о ней просто упомянула. Я знаю, что это не из-за тарелки. Наверное, из-за того, что мы опоздали. Правда? Я потом — уже после зверинца — подумала, что не нужно было заходить… твоя мама, наверное, ждала к определенному часу…

— Да с чего ты взяла, что она на тебя вообще рассердилась! Я ничего не заметил, если хочешь знать.

— А я заметила, — упрямо сказала Таня. — Мужчины вообще никогда ничего не замечают. Понимаешь? Ничего-ничего. Они всегда как слепые. Ничего не видят и ничего не замечают.

• Предыдущая
• 33/137
• Следующая