Тихий Дон. Том 1 - Шолохов Михаил Александрович - Страница 36

– Романтическая история. Ну хорошо, приходи завтра. Можешь быть свободен, братец.

Григорий пришел в Ягодное – имение Листницких – часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине – 1910 год, – людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом, большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.

Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория, пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у порога старый губатый человечина. Григория горничная провела в дом. В передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.

– Молодой барин зовет к себе. – Из боковых дверей выглянула горничная.

Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.

На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле – коробка с гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой сорочки, сказал:

– Рано ты. Подожди, сейчас отец придет.

Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней зашаркали чьи-то шаги. Густой низкий бас спросил в дверную щель:

– Не спишь, Евгений?

– Входите.

Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку, и первое, что ему кинулось в глаза, – это тонкий покривленный нос и белые, под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах, шею. Близко к переносице сидели выцветшие глаза.

– Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.

– Чей это? – бухнул старик раскатом гудящего голоса.

– Мелехова.

– Которого Мелехова?

– Пантелея Мелехова сын.

– Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?

– Так точно – хромой. – Григорий тянулся струною.

Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком – герое Русско-турецкой войны.

– Почему нанимаешься? – грохотало сверху.

– Не живу с отцом, ваше превосходительство.

– Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец, отделяя тебя, разве ничего не дал?

– Так точно, ваше превосходительство, не дал.

– Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься?

Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел – сотник моргает, дергает головой.

– Так точно, ваше превосходительство.

– Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена – восемь рублей в месяц. Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?

– Так точно.

– Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в которой жил прежний кучер.

– Как ваша вчерашняя охота? – спросил сын у старика и опустил на коврик узкие ступни.

– Выгнали из Гремячего лога лисовина, гнали до леса. Старый попался, обманул собак.

– Казбек все хромает?

– У него, как оказалось, вывих. Ты поскорей, Евгений, завтрак стынет.

Старик повернулся к Григорию, щелкнул сухими, костлявыми пальцами.

– Шагом – марш! Завтра к восьми часам чтобы был здесь.

Григорий вышел за ворота. У заднего фасада амбара борзые грелись на подсохшей от снега земле. Старая сука со старушечьим взглядом затрусила к Григорию, обнюхала его сзади и провожала до первой балки, понуро опустив голову, ступая шаг в шаг. Потом вернулась.

Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег, сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть оставшимся камышом.

С утра на верхушках Аксиньиных скул – румянец, в молодом блеске глазá. Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:

– Ты чего?

– А чего я? – Аксинья вспыхнула.

– Блестишь, будто постным маслом намазанная.

– От печи жарко… в голову кинулось. – И, отвернувшись, глазами воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра?

Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья встрепенулась.

– Ты ко мне, Машутка?

– Выдь на-час.

Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи, зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы.

Аксинья опасливо глянула в сторону мужа.

– Ты, никак, куда-то собираешься?

Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из печурки колоду карт и кисет.

– К Аникушке пойду, посижу трошки.

– И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До кочетов просиживают.

– Но, будя, слыхали.

– Опять в очко будешь играть?

– Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди.

Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в засеве веснушек, Машутка.

– Пришел ить Гришка.

– Ну?

– Переказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам.

Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.

– Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, ишо чего велел сказать?

– Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь.

Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери, переступая с ноги на ногу.

– Господи, как же я?.. А?.. Так-то скорочко… Ну, что я? Погоди, скажи ему, что я скоро… А где он меня перевстренет?

Заходи в хату.

– Ох, нет!..

– Ну ничего, я скажу ему, он выйдет.

Степан надел сюртук, тянулся к висячей лампе, прикуривая.

– Чего она прибегала? – спросил между двумя затяжками.

– Кто?

– Да Машка Кошевых.

– А, это она по своему делу… юбку просила скроить.

Сдувая с цигарки черные хлопья пепла, Степан пошел к двери…

– Ты ложись, не жди!

– Ну-но.

Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой на колени. По стежке, протоптанной к калитке, заскрипели шаги уходившего Степана. Ветром схватило искорку цигарки и донесло до окна. В оттаявший кружок стекла Аксинья на минуту увидела при свете пламенеющей цигарки полукруг придавившей хрящеватое ухо папахи, смуглую щеку.

В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки, полушалки – девичье свое приданое, – задыхаясь, с растерянными глазами, в последний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо. Из мелеховского дома кто-то вышел на баз проведать скотину. Аксинья дождалась, пока заглохли шаги, накинула на дверной пробой цепку и, прижимая узел, побежала к Дону. Из-под пухового платка выбились пряди волос, щекотали щеки. Дошла задами до двора Кошевых – обессилела, с трудом переставляла зачугуневшие ноги. Григорий ждал ее у ворот. Принял узел и молча первым пошел в степь.

За гумном Аксинья, замедляя шаги, тронула Григория за рукав.

– Погоди чудок.

– Чего годить? Месяц взойдет не скоро, надо поспешать.

– Погоди, Гриша. – Аксинья, сгорбившись, стала.

– Ты чего? – Григорий наклонился к ней.

– Так… живот чтой-то. Чижелое нады подняла. – Облизывая спекшиеся губы, жмурясь от боли до огненных брызг в глазах, Аксинья схватилась за живот. Постояла немного, согнутая и жалкая, и, заправляя под платок пряди волос, тронулась.

– Ну все, пойдем!

– Ты и не спросишь, куда я тебя веду. Может, до первого яра, а там спихну? – улыбнулся в темноту Григорий.

– Все одно уж мне. Доигралась. – Голос Аксиньи звякнул невеселым смехом…