Кэйтлин (СИ) - "Иланоиленэль" - Страница 1

Мы с мамой, сколько я себя помню, все время переезжали. Городки, в которых мы останавливались на недолгое время, были похожи один на другой, как близнецы. Только и отличий, что или вокруг каких‑то из них рос густой, тенистый лес, или, наоборот, раскидывалась выжженная палящим солнцем степь. А так… асфальтовая дорога, разрезающая весь городок на две половинки и убегающая дальше в неизвестное. Маленькие, отличающиеся только цветом, одноэтажные домишки с небольшим цветником около входных дверей. Магазинчик, в котором продавалось все, от семян цветов и лопат — до вечерних платьев и косметики. Небольшой бар, в котором по вечерам собирались чуть ли не все обитатели городка, накачиваясь пивом или сплетничая о соседях или редких приезжих, в который моя мама обычно устраивалась работать официанткой.

Обычные лица, одни и те же разговоры, одни и те же вопросы, на которые мама запрещала мне отвечать и сама виртуозно избегала этих тем…Обычные люди, которых мы забывали, как только очередное наше пристанище скрывалось за поворотом.

Став чуть старше, я пыталась задавать маме вопросы: почему мы все время уезжаем, почему у меня складывается ощущение, что мы прячемся. Но она всегда резко обрывала меня. И только когда мне исполнилось семь и я должна была пойти в школу, в один из летних вечеров, усадив меня на разваливающийся диван в нашей убогой комнате, которую мы снимали в очередном захолустье, мама устало потерла лицо руками и тихо, почти шепча, сказала:

— Кэти, нам нужно поговорить. Я не могу сейчас рассказать тебе всего, но ты должна кое‑что знать. Да, мы прячемся, от самого страшного в нашей жизни человека, от твоего отца. Да, у тебя есть отец… — она задумалась и горько усмехнулась, — лучше бы его не было, но, увы, изменить я уже ничего не могу. Кэти, детка, ты никогда не должна никому говорить, что твой отец жив. Для всех окружающих он умер, давно, до твоего рождения. Ясно?

Я кивнула, с трудом сдерживаясь от огромного количества вопросов, которые рвались с моего языка.

— Котенок, осенью ты пойдешь в школу, здесь, в соседнем городке, но к зиме мы уедем. Тебе придется приспосабливаться в каждой новой школе, потому что мы так и будем переезжать с места на место, пока остается опасность, что он найдет нас.

Она прерывисто вздохнула, вытерла скатившуюся на щеку слезу и, тряхнув головой, задорно улыбнулась:

— Но зато я могу тебе обещать — это не будет вечно. Когда у меня кое- что получится, а я обязательно добьюсь этого, мы осядем с тобой в небольшом, уютном городе, где нам обеим понравится, и купим небольшой дом. Ты больше не будешь менять школу, заведешь себе настоящих друзей, закончишь её и поступишь в колледж. А я перестану скрывать свой диплом. Устроюсь на работу в школу, буду учить детей истории, радоваться спокойной, тихой и счастливой жизни и ждать тебя. Всегда.

Она обняла меня и, чуть покачиваясь, еще долго рассказывала, каким она видит наш дом. Какие цветы мы посадим у порога, какие истории она будет рассказывать на уроках своим ученикам. Какая красивая, умная и свободная вырасту я, как смогу добиться в жизни всего, чего захочу, и никто не посмеет отнять у меня мои мечты.

Ни в тот вечер, ни позже, я не стала задавать маме вопросы, которые терзали меня. Позже я очень пожалела об этом, но тогда мне ужасно не хотелось расстраивать ее. Я и так знала, что частенько, по ночам, когда мама думала, что я сплю, она горько плакала у себя в комнате, уткнувшись в подушку.

Начальная школа была, наверно, самым счастливым временем моего детства. Дети моментально заводят знакомства и довольно отзывчивы и любопытны. Поэтому мне не приходилось прикладывать много усилий, чтобы каждый раз, попадая в новое место, обзаводиться друзьями. Наивные детские проблемы легко решались. Мама, будучи по образованию историком и искренне любя литературу, пристрастила меня к чтению, так что учеба давалась мне легко. Читала я запоем и любила делиться с окружающими почерпнутыми из книг знаниями и историями. Так что мой рот практически не закрывался, а вокруг меня все время крутилась стайка моих одноклассников.

Хуже стало, когда я подросла и перешла в среднюю школу. Там уже я попадала в сплоченный коллектив, разбитый на группки, которые дружили, враждовали, объединялись для травли таких же, как я, изгоев. Так что завести с кем‑то какие‑либо отношения у меня получалось все реже и реже. И вскоре я совсем замкнулась и уже не пыталась знакомиться с кем‑нибудь поближе. Хотя я все так же хорошо училась, это не спасало меня от травли одноклассников.

Мы все так же часто переезжали, мама становилась все печальнее. Она замкнулась, очень уставала на работе и почти каждую ночь плакала. Пока, наконец, в один из вечеров она, копаясь в сети не нашла свою подругу по колледжу, с которой тут же списалась. Не знаю, о чем они все ночь переписывались, но на следующий день мама уволилась с работы, забрала мои документы из школы и мы поехали в городок, где жила мамина подруга, Ирен. Она‑то и помогла маме устроиться воспитателем в детский сад, а меня взяла в свою школу, где с недавних пор директорствовала. Мы сняли маленький, но очень уютный домик на краю Лейка — так называлось место, где мы теперь поселились. И каким‑то необычным образом все вдруг изменилось. Мама перестала плакать ночами, у меня постепенно появились подруги — и в школе, и на занятиях самообороны, на которые записала меня мама, как только мне исполнилось тринадцать.

Как‑то раз я случайно подслушала разговор мамы с Ирен. Та горячо убеждала ее, что не стоит так рисковать, покупая поддельные документы, что он давно уже забыл про нас и вряд ли ищет. Уверяла, что у Ники (так звали мою маму), за время скитаний и побегов развилась паранойя и стоит, наконец, успокоиться и начать просто жить. Вечером, когда Ирен уже ушла, я попробовала задать маме вопросы, на которые она когда‑то обещала мне ответить, но Ники снова попросила меня подождать:

— Осталось совсем немного, Кэти, потерпи, прошу тебя. Как только я достану необходимые бумаги и оформлю все, наша жизнь совсем изменится. Мы останемся жить здесь до твоего окончания школы, а потом ты уедешь в колледж. Я же переберусь в соседний городок, буду преподавать историю.

И снова я согласилась подождать. И наверно, в нашей жизни все бы так и случилось, если бы мама не попала в автокатастрофу. Был совершенно обычный день, шел урок географии, когда в класс вдруг ворвалась Ирен. Вид у нее был слегка безумный. Найдя меня глазами, она кивнула мне головой на выход:

— Кэйтлин, иди со мной. Это срочно.

А уже в коридоре она рассказала мне, что мама в больнице. Врачи не уверены, что она доживет до вечера, и мы с ней немедленно едем туда.

С этой минуты я помню все кусками, перед глазами все размыто. Вот мама, лежащая на высокой кровати в реанимации, опутанная какими‑то трубочками. Перебинтованная нога на вытяжке, бледное, почти сине — белое лицо с запавшими, черными провалами глаз. Врач, который что‑то объясняет Ирен. Ее слезы, текущие по щекам, и руки, которые все время прижимают меня к ее теплому мягкому телу. Часы ожидания на неудобном стуле в пустом, наполненном гулкой тишиной, коридоре. Кофе в бумажных стаканчиках, которые таскает мне Ирен. Моя голова абсолютно пуста. Я еще не осознала и не поняла, что случилось, и тем более не задумываюсь, что будет со мной, если случится страшное и мамы не станет. Поздний вечер, когда Ирен пытается отправить меня к себе домой, чтобы я поспала. И врач, который мягко предупреждает, что, скорее всего, ждать осталось совсем недолго — мама перестала сама дышать и только аппарат поддерживает ее жизнь. И, наконец, тот самый момент, оставшийся в моей памяти навсегда — когда я приближаюсь к кровати последний раз поцеловать еще теплую щеку мамы, но трубочки и провода уже убраны, тело мамы до подбородка прикрыто простыней. И рыдания Ирен за моей спиной. Мама умерла.