Григорий Сковорода. Жизнь и учение - Эрн Владимир Францевич - Страница 22

Взяв «страннический посох», Сковорода уже не выпускает его. Он становится истинным странником, странствует со страстью, большею частью со спокойным чувством призвания, иногда с остервенением. В повести «Майор» Срезневский говорит, что Сковорода еще в детстве «бежал от родных». То был его первый побег и первая попытка «страсти странствовать»³³. Если мы не может поверить в полную точность всех сообщений Срезневского, то во всяком случае большая часть того, что он сообщает о Сковороде, очень «психологична», и сообщения Срезневского можно поэтому принимать, следуя изречению: se non e vero, e ben trovato. Бежал ли из дому Сковорода или нет, сказать трудно, но что в нем жила неискоренимая страсть, естественно выраставшая из его хаотической воли, -это несомненно. А что мгновениями в эту страсть врывалось остервенение, показывают слова самого Сковороды: «Что жизнь? То сон турка, упоенного опиумом, сон страшный: и голова болит от него, сердце стынет. Что жизнь? То странствие. Прокладываю себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти. И всегда блуждаю несчастными степями, колючими кустарниками, горны-ми утесами, и буря над головой и негде укрыться от нее. Но бодрствуй!» Трудно лучше выразить чистую страсть к странствию, взятому вне цели, вне конечного смысла. И все же в этхнаиболее горькихи наиболеепес-симистических словах Сковороды надежда не гаснет совсем: «Но бодрствуй!», и в простого алогического бродягу он не может превратиться даже в самую остервенелую минутужизни. Смысл странствия всегда остается для него высоким и логическим. Странствие для него — добровольный подвиг отрешения от тех обычных условий жизни, которые мешают внутренней жизни духа.

Район странствия не очень велик. Это главным образом Украина и Малороссия. Иногда он заходит в Таганрог, в Воронежскую и Орловскую губернию. Но зато в этих пределах Сковорода передвигается почти непрерывно. Письма и сочинения его помечены самыми различными местами. К сожалению, отсутствие хронологических дат не позволяет установить, когда именно Сковорода был в таком-то месте, сколько в нем оставался и когда двинулся дальше. Иногда в странствии бывали и остановки. Облюбовав себе какую-нибудь пасеку или рощу, Сковорода импровизировал себе пустынножительство и оставался на одном месте, пока припадок хаотического настроения не заставлял его снова брать в руки посох. И прав поэтому Данилевский, который говорит, что «с этого времени его жизнь принимает вид постоянных переходов, хождений пешком за сотни версг и кратких отдыхов у немногих, которых он любил и которые гордились его посещениями».

«Он мог бы подарками составить себе порядочное состояние. Но что бы ему ни предлагали, сколько ни просили, он всегда отказывался, говоря: «Дайте неимущему!», и сам довольствовался только серой свитой. Эта серая свита, башмаки про запас и несколько свитков сочинений, — вот в чем состояло все его имущество. Задумав странствовать или переселиться в дру-гой дом, он складывал в мешок эту жалкую свою худобу и, перекинув его через плечо, отправлялся в путь с двумя неразлучными: палкой-журавлем и флейтой. И то, и другое было его собственного рукоделия»³⁴.

«В крайней бедности, — говорит Гесс де Кальве, -переходил Сковорода по Украине из одного дома в другой... Никто, в любое время года, не видал его иначе чем пешим. Также малейший вид награждения огорчал его душу... Он обычно приставал к убогой хижине пасечника. Несколько книг составляли все его имущество».

«Усталый, — говорит Ковалинский, имея в виду пребывание Сковороды у Сошальских, Гусинку которых Сковорода называл «любимым своим пустынножительством», — усталый приходил к престарелому пче-линцу, жившему недалеко на пасеке, брал с собою во товарищество любимого пса своего, и втроем, составляя общество, разделяли они между собой вечерю»...

Среди «жалкой худобы» в мешке у Сковороды хранилось самое большое его сокровище — еврейская Библия. Он не расставался с нею никогда. Относился к ней как к живому существу, называл ее невестой своею: «Сию возлюбих от юности моея... О, сладчайший органе! Единая голубица моя Библия!.. На сие я родился. Для сего ем и пью; да с нею поживу и умру с нею!» И действительно, умирая, он под голову себе положил мешок с книгами, в котором хранилась и Библия. Эта Библия говорит о том, что и высшая степень опрощения соединялась в Сковороде с высшей степенью культурности. Этот странник, ночевавший в кустах, на сеновалах, на пасеках, читал свою невесту в ее подлинном, еврейском начертании. Уходя в нищенствующую жизнь, он не отказался таким образом ни .от своих познаний, ни от той высшей культуры, которую вкусил благодаря своему же неустанному труду. Сознательно осуществляя идеал древних стоиковτη φύσει ζην — жить согласно природе, Сковорода менее всего был склонен раствориться в приодностихийной жизни, отдаться природе такой, какая она есть. Он отнесся к своей задаче мужественно, активно, и, читая Сковороду, менее всего можно захотеть ползать на четвереньках, как насмешливо выразил Вольтер свое впечатление от чтения Руссо.

Но всетаки человеку, чтобы жить, нужно чемнибудь питаться. И хотя Сковорода повторяет с гордостью слова Сократа: «Многие живут, чтобы есть, я же ем, чтобы жить», но все же и ему нужно было чемнибудь поддерживать свое существование. Подобно христианским отшельникам, он не сеял, не жал, но он не мог доводить свой «пост» до тех невероятных размеров, до каких доводили христианские святые, он не мог питаться одними кореньями и водой и оставаться годами и десятилегиями безо всякой людской помощи. Сковорода прибегнул к францисканскому образу жизни. Он не сеял, не жал и во имя Господа, во имя мудрости, пользовался благодеяниями, которые оказывали ему его друзья, его почитатели и многочисленные люди, дивившиеся с хорошим чувством его необычайной, чудаческой и в то же время праведной жизни. И если в святом ригоризме он не может сравниться с Франциском, с этим истинным povorello di Dio, который часто отдавал даже ту одежду, которая была на нем, и оставался, по свидетельству брата Льва, совсем нагим, то все же нужно сказать, что Сковорода сознательно жил в крайней бедности, не держал в руках никаких денег, и его поэтому можно назвать истинным и сгротмбессребреником. Его робкие просьбы к друзьям, следы которых сохранились в письмах, поистине умилительны. «Любезный благодетель Стефан Никитич!.. Ныне скитаюсь в Изюме. Скорочаю возвратиться в моя присныя степи, аще где Господь благоволит. Уже прошла половина зимы, а тулупчик ваш коснит. Аще угодно Богу и вам, пришлите через Троф. Михайловича, аще же ни, Господня воля да будет»!..1 С достоинством он благодарит за дары: «Благодарю благому сердцу за огнедухновенное от тебя письмо твое, а без него вся мне вселенная дар приносима, не только твоя юфта, немила»³⁵.

«Пишите до Михаила... я от него посланное получил. Единаго его до селе не получаю. Всех подарков милее дружних сам друг тому, иже взаимный есть друг. Получил я и от вас 4 дара. Rependat tibi Deus, qui est omnium pauperum nutritor. Amen! (Да воздаст тебе Господь, который питает всех бедных. Аминь!)»³⁶ Сковорода старался посвоему не оставаться в долгу перед своими благодетелями. Он учил их детей, развлекал рассказами и музыкой взрослых, но главным образом благодетельствовал их духовно. И перевес его благодеяний был настолько велик, что считали за счастье, если Сковорода принимал чтонибудь, и, по свидетельству Срезневского, «уважение к Сковороде простиралось до того, что почитали за особенное благословение Божие тому дому, в котором он поселился хоть на несколько дней. Таким образом Сковорода своеобразно разрешил для себя «экономический вопрос»: он брал у друзей своих физические крохи, безусловно необходимые для его жизни, риторически отказываясь от всего, что предлагали ему лишнего, и в то же время щедрой рукой раздавал и им, и всем встречным те метафизические и духовные богатства, которые отлагались в нем как результат его глубокого и своеобразнейшего душевного опыта.

Сковорода в одном письме хорошо разъясняет, чем он был занят в это время и что было идеальной целью его пустынножительства.