Григорий Сковорода. Жизнь и учение - Эрн Владимир Францевич - Страница 18

Глубокая и чистая радость осветила жизнь Сковороды. Эта радость была глубоко внутренняя и в то же время шла извне. Покой и благословение он нашел уже не во внутреннем борении и в уединенной глубине своего «Я», а вовне, в светлой и страстной привязанности к другому «Я», — и радость его была в том, что это другое «Я» оказалось достойным его великой любви и ответило ему такою же сильной и бескорыстной привязанностью. Это важное событие в жизни Сковороды. В сорокалетнем угрюмом и упорном однодуме вдруг проглядывают детские черты, и он становится способным не только на беспричинный, радостныйсмех, но и на явное ребячество. Он среди нежных обращений называет Ковалинского carissimum nobis ζώον, приветствует его: χαίρε εράσμιε μου τέττιξ, χαι φίλτατε μύρμηξ, неожиданно называет его Кириллом. Когда Ковалинский впоследствии знакомится и дружится за границей с Даниилом Мейнгардом, Сковорода настолько принимает в сердце своего нового друга Ковалинского, что в письмах к Ковалинскому иногда подписывается tuus Servus et amicus Gregorius Daniel Meingard. «Прощай, Михаил! Напиши мне три-четыре стишка и пришли. В каком роде? — спросишь ты. В каком угодно! Ведь все твое мне нравится». «Пришли мне три слова, если не сможешь четырех. Я видел кост'бусср, что получил от тебя стишки, не помню какие, двухметровые или Анакреоновы; но какие бы ты йи прислал — будут для меня нектаром»... Стихи Ковалинского, не отличавшиеся поэтическими достоинствами, нравились Сковороде только потому, что написаны были любимой и любящей рукой. Он сам в этом признается. «Ясно, что стишки твои грубоваты, но потому оннтвои, сильно мне нравятся. В них, как в светлом родничке, ясно, ясно вижу твою душу, любящую добродетель, хорошую литературу и меня, твоего друга». Но эти причуды и пристрастия, вплетаясь в серьезные и глубокие отношения Сковороды к Ковалинскому, не только не портят этой удивительной дружбы, но, наоборот, придают особый аромат и своеобразную прелесть.

Мелочи и причуды гаснут и растворяются в великом свете страстной духовной привязанности Сковороды к своему юному другу. Он сам удивлен силою и значительностью этого нового факта своей жизни и в письмах не раз возвращается к вопросу, что такое дружба. Он приводит и комментирует Ковалинскому замеча-тельные слова Аристотеля: όταν βουλόμεθα σφόδρα φιλον είπετν μία φαμέν ψυχή ή έμή και ή τούτου, -кого хотим назвать настоящим другом, говорим, что его душа и моя одно, — или εστί γαρ, ως φάμεν, ό φίλος έτερος εγώ, — друг есть, говорим, наше второе «Я». Много раз останавливается на словах Плутарха о дружбе.

«Призираю Крезов, не завидую Юлиям, пренебрегаю Демосфеном, жалею богатых. Пусть домогается каждый, чего хочет. Я же буду не только счастливым, но блаженнейшим, если у меня будут друзья. Что удивительного, если нет для меня ничего слаже, чем общение с другом? Только бы Бог укрепил меня в Своей добродетели, только бы сделал меня мужем честным и другом Самому Себе. Ведь люди хорошие — Божьи друзья, и только таковым надлежит высший дар чистой Дружбы»²⁹. Дружба становится для Сковороды фактом метафизическим, религиозным. Само христианство он понимает как завет совершеннейшей дружбы. «Что может быть губительнее площадной, т.е. ложной любви? И что божественнее любви христианской, т.е. истинной. И что такое религия христианская, как не истинная и совершенная дружба? Разве Христос не указал, что отличие учеников Его — взаимная любовь? Разве не все соединяет дружба, не все устраивает, творит и разрушает только вражду? Разве не называется Бог Исус у возлюбленного ученика своего Иоанна?.. Разве все дары, даже и ангельские языки, не ничто без любви? Что изобилует? Любовь. Что созидает?. Любовь. Что сохраняет? Любовь, любовь. Что услаждает? Любовь! Любовь — начало, середина и конец,сс урл, со...». Если Сковорода в письме к неизвестному не без иронии, часто свойственной ему, пишет: «Приметили ли вы, что отсутствующая дружеская персона похожа на музыкальный инструмент: он издали бренчит приятнее^, то этот жесамый образ, примененный к Ковалинскому, смягчается и делается прологом к выражению высоких чувств: «Как то το μουσιχόν όργανον, слышимый издали, приятнее для слуха, так обыкновенно беседа с отсутствующим другом много сладостнее, чем с присутствующим. Со мной случается, что я в особенности тебя тогда люблю больше и тогда больше стремлюсь к твоей την ήδύστην προδηγορίαν, когда я не с тобой, когда разлученный с телом твоим мой дух ведет беседу и разговаривает с твоим духом, ομιλεί τε χαί συνδιατρίβε, в общении молчаливом и аасоцстр. Расстояние не мешает, сладость не уменьшается от насыщения, наоборот, растет и все более и более увеличивается наслаждение, потому что условия невидимого царства совсем не те, что условия земных и тленных вещей. И в ряду тех высших вещей, которые обыкновенно смягчают горечь моей жизни, это занимает не последнее место. В самом деле, что приятнее любви, что слаже и живительнее? Я почитаю лишенными солнца и даже мертвыми тех . то лишены любви, и совсем не удивляюсь, что αυτός ό Θεός зовется αγάπη.. Добрая любовь -истина, постоянна, вечна. И никогда не может быть любовь постоянна и вечна, если рождается из тленных вещей, т.е. богатства или чего-нибудь в этом роде. Она рождается из родства вечных душ, помогающих друг другу в добродетели, а не в испорченности. Как гнилое дерево не клеится с гнилым, так дружба не рождается между людьми скверными. Поэтому, если любовь моя тебе приятна, — не бойся, что она когда-нибудь прекратится; ведь если ты чтишь и следуешь добродетели, любовь сокровенно растет, как дерево, и сильней самой смерти. Ты постоянно перед моими душевными очами, и я ничего доброго не могу ни помыслить, ни сделать, не чувствуя, что ты постоянно присутствуешь во мне. Ты со мною, когда я ухожу в уединение, ты невидимо сопутствуешь мне, когда я на людях. Если горюю я, ты участвуешь в моей скорби, если радуюсь, ты участвуешь и в моей радости, так что и умереть я немог бы без того, чтоб образ твой не унести с собой как тень, если только смерть может разделить то, что тело разрушает, но душу делает более свободной. Так, освобожденный от тела, я буду с тобой в памяти, в размышлении, в молчаливой беседе. Настолько любовь самой смерти сильнее».

Чувствуя такую близость, Сковорода простыми словами говорит другу своему о самом заветном желании своем, о затаенной мысли всей своей жизни. «..Я пекусь о богатствах духа, о том хлебе и о той одежде, без которых нельзя войти в прекраснейший чертог небесного Жениха; все мои силы, все мое стремление я направляю сюда... Но ты хочешь, чтоб яснее я показал тебе свою душу. Слушай же: все я оставляю и все оставил, и одного только хочу достичь во всю жизнь — это понять, что такое смерть Христа и что означает Его воскресение. Ведь никто не может восстать с Христом, если прежде с ним не умрет... Горе глупости нашей! Мним, что держим в руках ковчег священного Писания, когда быть может не знаем, что такое крещение или что такое священная трапеза. Если б эти вещи бьши поняты с первого раза, называли бы их таинствами — mysteria? И не неразумно ли называть тайным и сокровенным то, что открывается только неученым? Древние фарисеи и книжники льстиво думали о себе, что они — закон Моисея, и однако Христос называл их слепыми. Кто познал ум Господень, γαρ εγνω νουν χυρίον ? Это Павел говорит о Священном Писании, в котором сокровенно заключен ум Господень, недоступный, скрытый образами: кто откроет печать? Вот чего, дорогой Кирилл мой, домогается и жаждет дух мой, вот к чему влечется. Так что не можешь ты спрашивать, что я делаю».

И недаром поэтому Сковорода подписывается: шш спшиагшз агшсиз, твойхристианский друг; и недаром говорит: «О если б Христос снизошел присутствовать в нашей ομιλία, Христос, который обещал быть там, гдедва соберутся во имя Его! — ведь без Него все напрасно». Если Сковорода просто и не скрываясь пишет Ко-валинскому о самых глубоких своих думах, то и в Кова-линском его прежде всего интересует душа, духовная жизнь. Он печется о том, чтобы заразить любимого юношу Эросом к Вечности, чтобы увлечь его к тем высотам, которых сам достиг путем неустанной борьбы.