Повесть о юнгах. Дальний поход - Саксонов Владимир Исаакович - Страница 39

• Предыдущая
• 39/44
• Следующая

— Федора смени. Он тоже легководолазные курсы кончал. Одному мне, видать, не справиться с винтами-то…

Когда я выбрался на палубу, к нам подходил катер. Он разворачивался с левого борта. Опять туманило, и рубка, колпак локатора на мачте, фигуры матросов на борту были словно обведены белым.

— На катере! — крикнул в мегафон командир двести двадцатого.

— Есть… Как дела, Потапьев? — спросил в мегафон капитан-лейтенант.

— Докладываю. — По голосу Потапьева было заметно, что он старается говорить сдержанно. — Видны обломки, соляр. Думаю, потопили лодку. Много обломков, Владимир Сергеевич…

— Добро, — сказал капитан-лейтенант. — У меня повреждения. Кажется, погнул винты.

— Нужна помощь?

— У тебя механик немецким владеет?

— Климов? Так точно.

— Подойди-ка, встань лагом и давай его сюда. Пока возьми нашего механика к себе. Мне переводчик нужен, пленный на борту.

— Ого! — сказал Потапьев.

Двести двадцатый подходил, надвигался. Он был уже ясно виден весь: серого цвета борт и рубка, вороненые стволы пулеметов, тележки с глубинными бомбами на корме. Многих бомб не было. Корму то и дело заволакивало паром. Корабль покачивался на волне, и, когда борт опускался, видна была желтоватая палуба — вся, и на ней каждая бухта каната, каждый кнехт, рым, крышка люка… Мы, кто стоял на палубах нашего катера и двести двадцатого, слушали, как переговариваются командиры, и смотрели во все глаза, узнавая в соседнем корабле свой — со стороны.

Волны захлюпали между сблизившимися бортами.

Катера встали лагом. Матросы на баке и на корме захлестнули на кнехтах концы. Не закрепляли — качало нас вразнобой, да и рядом встали мы ненадолго, только механиками обменяться. Но это было как прикосновение плеча к плечу, а что оно значит, поймешь только в море, когда почти месяц в походе и до берега пока далеко.

Я-то понимал…

Механик двести двадцатого, рыжий техник-лейтенант (я встречал его когда-то в холле офицерской гостиницы в Майами), шагнул к нам на палубу. Помогать ему не требовалось, но матросы, стоявшие рядом, дружелюбно поддержали его под локти.

— Кранец-то закрепи, сорвется! — крикнул кому-то боцман.

Он стоял в люке машинного отделения, тоже смотрел.

Я спустился в радиорубку.

Федор молча выслушал меня, взглянул на часы, расписался в вахтенном журнале. Вынул из нагрудного кармана сигарету, повертел ее в пальцах.

Редко мы теперь вместе: я на вахте, он в кубрике, я в кубрике, он здесь…

— Досталось?

— Мне? Да он только на дне очухается.

— От боцмана, говорю, досталось?

— Не знал, между прочим, что вы легкий водолаз, — сказал я.

Федор положил сигарету на стол. Вспомнил, что сейчас ему курить нельзя.

Я пододвинул к себе журнал, расписался, что принял вахту. Посмотрел записи.

— С Прайсом, значит, связывались?

— Передали, что имеем повреждение.

— А про пленного?

— Пока нет.

Потом я остался один.

Сначала подумал, что это хорошо — остаться сейчас одному. Бывают такие дни: что ни сделай — все не так! Лучше уж тогда одному.

— Сергей, как, ты говоришь, этот прием называется? Скеч? — Сверху в люк заглядывал Гошин. — Ну ловко! Научишь?

— Иди ты…

Мешала непривычная тишина — молчали моторы.

Прошло несколько минут, и послышались резкие удары с той стороны, где корма. Это боцман с Федором заменяли погнутые лопасти винтов. Под водой.

Время от времени приближался рокот моторов двести двадцатого — он кружил рядом, пока мы исправляли повреждения.

Я взял со стола сигарету старшины и закурил.

Опять раздались резкие, гулкие удары под водой.

Во рту горчило, я погасил сигарету.

Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить?

Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!..

Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда он себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался.

Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч.

И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!

Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул.

Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.

А я, пожалуй, кривлю душой…

Равнодушно отсвечивали стекла приборов.

Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца — смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.

Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.

Кто-то спускается по трапу. Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного. Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери.

Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.

— Нас не вызывали?

— Нет, товарищ командир.

Он еще помедлил.

— Как этот немец напал на вас?

— Не на меня, товарищ командир!

— Но я видел…

— Нет! — Я вскочил. — На боцмана, понимаете? На боцмана!

— Ты встанешь или нет? — спросил Гошин.

И опять стал трясти меня за плечо.

— Сейчас…

Я соскользнул с койки на рундук, нагнулся. Где-то здесь, под столом, должны были быть сапоги. Нашел. Поднял голову.

Напротив сидел немец, глотал гречневую кашу.

— Чего он все в нашем сидит?

— Сохнет его-то, — сказал боцман.

Я потер ладонями лицо. Не выспался. С часу до утра на вахте, утром вся эта заваруха, потом Федора подменял. Часа три удалось поспать. Мало… Шагнул к умывальнику, поглядел на себя в зеркало. (Волосы отросли — уже зачесывать можно. И вообще лицо вроде стало суровее.) Покривил губы, но резкая складка у рта не получилась.

В зеркале светлела макушка сидевшего за столом фашиста.

Я долго фыркал под краном.

— Скоро? — спросил Андрей. — Побриться надо.

— Брейся…

Вытираясь, опять посмотрел на пленного. Не старый. Лет двадцать. И лицо человеческое… Трудно понять. Невозможно! С одного «Либерти» даже команду снять не успели — все ко дну пошли. А этот — может, он и торпедировал! — сидит в сухом, кашу жрет. Откачали…

Гошин поставил на стол миску с гречкой.

— Ешь.

— Я на камбуз пойду.

— Ешь, — сказал боцман.

— Это вы мне или ему? — кивнул я на пленного.

Пустотный что-то прилаживал между люком и крайней к выходу койкой. Андрей брился перед умывальником.

Гошин ушел на камбуз и плотно притворил за собой дверь.

Так… Я опять посмотрел на боцмана, понял, что он там прилаживает.

— А, подвесная… Она выход будет загораживать. А если тревога?

— Ешь, — сказал боцман очень мягко, дружелюбно, а смотрел — вот-вот ударит. — Сиди и ешь, во время еды не разговаривают, когда я ем, я глух и нем, не то всю морду тебе намылю, чтобы не позорился-то, — ласково окал он. И косился на пленного.

— Поговорили, — ответил я мстительно.

В кубрике тяжелело молчание. Немец перестал есть — ложкой боялся звякнуть. Скребла бритва.

Ладно, я свое съел.

— Сергей за тебя на нож… — начал вдруг Андрей.

Вся кровь бросилась мне в лицо. Я выбрался из-за стола.

Как можно спокойнее — пленный смотрел! — надел бушлат, шагнул к трапу и, уже закрывая люк, услышал внизу:

• Предыдущая
• 39/44
• Следующая