Повесть о юнгах. Дальний поход - Саксонов Владимир Исаакович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/44
• Следующая

Молчаливый снег лежал на озере, молчаливо стоял над ним лес. Воздух был холоден. Но и в нем, и в запахе снега, и в самой темноте, чуть смазанной рассветом, было что-то новое, завтрашнее.

Как будто весной капнуло…

А холодная вода по утрам — это здорово!

Вот она, весна.

На причале пахнет водорослями, смоленой пенькой, мокрым деревом и краской. Каждый запах держится крепко, но все они — одно, как жгуты волокон в канате.

Мы раздуваем ноздри.

— Аромат! — говорит Леха. — Настоящий морской…

Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:

— Мозоли набьете (крышка часов откидывается)… вот тогда и почуете (крышка щелкает)… настоящий-то морской аромат.

— А я уже набил! — гордо заявляет Вадик.

— Ох, — говорит мичман, — ох, баковый! Горе мне с таким баковым…

У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.

Шлюпки мы красили сами.

— Уясните, — говорит мичман, — настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?

— Все в порядке! — Вадик пожимает плечами.

— Ох, баковый! — вздыхает мичман. — Ох… Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?

У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря темные глаза, — но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.

— Весла разобрать!

Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды — зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше — лес.

Сосны столпились над берегом и глядят нам вслед. Наверное, они тихонечко шумят.

Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь — рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой — часы с открытой крышкой.

Я вижу его хорошо, потому что сижу сразу напротив, на месте левого загребного.

Правый загребной — Юрка.

Мы переглядываемся: «Помнишь?»

По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами.

На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.

За нашими спинами — море.

Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский, холодноватый ветер. Зябко.

Скоро разогреемся…

— Весла на воду! — рявкает мичман, — Два-а… — Он выпрямляется, вбирает живот.

Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.

— Р-раз! — Всем своим грузным телом мичман подается вперед.

Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке и валек у меня на груди.

— Два-а…

Вон как плещется за бортом — ходко пошли!

— Р-раз!

Второй гребок.

И еще…

И еще…

Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки снять…

— Баковый! — гремит мичман.

Справа, кажется, весла пошли вразброд.

— Два-а, раз!..

Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?

— Два-а, раз!..

Сколько гребков? Сорок?

— Двадцать восемь! — слышу я голос мичмана. — Двадцать восемь в минуту — плохо!

Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»

Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.

— Два-а, раз!..

Наверное, мы далеко все-таки ушли…

— Сорок!

— Сорок за одну минуту. Только за одну. А сколько их уже прошло?

— Суши весла! — командует мичман.

Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода, Все тише и тише — шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота. Капает с лопастей весел…

Неужели была зима, светлое от мороза небо над черным лесом, снег? Была.

Шла наша рота по дороге — в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий. Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель…

А рота все шла.

Снег растаял. Мы сняли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлело почти круглые сутки.

И лес расступился.

…Я оглядываюсь: берег далеко-далеко — видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное — только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное под нашей шлюпкой.

Открытое море, облака и солнце.

Жарко.

Я стираю ладонью пот со лба.

Падают капли с лопастей весел.

— Теперь понятно, — спрашивает мичман, — почему море соленое?

И хохочет. Долго, раскатисто — так, что в небе отдается.

— Ишь ты! — удивляется мичман и задирает голову. — Гром!..

— «Люблю грозу в начале мая»!

— Ох, баковый! — еще больше удивляется мичман. На минуту он задумывается, потом вдруг приказывает: — Всем надеть нагрудные пояса!

Мы с Юркой помогаем друг другу завязать тесемки.

— Весла на воду!

Грести становится труднее. Мичман наваливается на румпель, подставляя ветру корму шлюпки. Теперь дело пойдет.

Разгибаясь, я успеваю заметить, что море исчезает. Оно исчезает за гигантскими дымными шторами дождя.

И он обрушивается на нас.

Это какая-то бешеная пляска воды. Вода сверху, вода снизу…

— Навались!

На темно-сизой поверхности белые пузырьки дождя.

— Два-а, раз!..

У мичмана с козырька фуражки льет, как из водостока.

— Два-а, раз!..

Больше я ничего не вижу — вода, не могу разлепить глаза.

А комсомольские билеты — под пробковыми поясами. Не промокнут!

— Р-раз!

Валек бьет меня б грудь, и я чуть не сваливаюсь с банки. Что такое?

— Лопасть! — кричат сзади. — Лопасть сломал!

У меня падает сердце: натворил… Может, она была треснутая?

— Навались! — торжествующе кричит мичман.

А гроза прекращается — так же сразу, как налетела. Снова бьет солнце. От наших пробковых поясов, от воды, от красной физиономии Кашина идет пар.

— Фамилия? — Мичман смотрит на меня.

— Савенков.

А что я — виноват?

…Мы выстраиваемся на причале.

— Юнга Савенков, выйти из строя!

Выхожу.

— Юнге Савенкову за отличную морскую службу объявляю благодарность!

Я молчу.

— Ну?!

— Служу Советскому Союзу!

— Вот так. — Мичман доволен. — А это сохраните. — Он протягивает мне кусочек лопасти. — Такое не часто бывает. Р-разойдись!

Строй вздрагивает, ломается. Кашина обступают. Он тычет Сахарова в грудь:

— Сломай мне валек — я тебе три наряда вкачу! Понятно? А если лопасть, тогда — благодарность. Хорошо, значит, греб — и сильно и умело. Понятно?

— Может, она была треснута? — спрашивает Сахаров.

Вот тип!

— А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? — Мичман вытягивает из кармана часы. — Перекур! — Он смотрит на циферблат: — Пять минут, и как раз к обеду вернемся… — и щелкает крышкой.

— Ничего себе! — говорит Леха. — Уже обед!

Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:

— Земля-то вертится!

А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.

Дымное, сверкающее, огромное, качается перед нами море.

• Предыдущая
• 16/44
• Следующая