Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 46

• Предыдущая
• 46/69
• Следующая

Катя закрывает глаза и тотчас спотыкается. Ничего не покойнее. И вот Катя идет с открытыми глазами, ест мороженое и думает про свое. Она думает о многом сразу. Вчера Антонина Алексеевна рассказывала, как Семен Осипович когда-то очень давно объяснялся ей в любви. Он еще тогда не был слепой и видел, какая Антонина Алексеевна красивая. Он ей вот как сказал: «Позвольте мне надеяться». Ох как хорошо. «Позвольте мне надеяться»… Как в книге… «Позвольте мне надеяться». Вот и Леша когда-нибудь скажет Татьяне Сергеевне: «Позвольте мне надеяться»… А она что ответит?

Татьяна Сергеевна очень хорошо и интересно рассказывает. Недавно она в классе рассказывала им про коммунизм. Она сказала, что коммунизм будет только тогда, когда все люди станут очень хорошие, смелые и правдивые. А денег не будет. «В первый день коммунизма, наверно, будет большая толкучка в магазинах», — думает Катя.

Сегодня Аня сказала маме, что она читает книгу «Давид Копперфильд».

— И как? — спрашивает мама.

— Плакать хочется.

А плакать, оказывается, Ане хочется потому, что у этого Давида умерла мама, а отчим у него злой. Катя не будет читать книгу, от которой хочется плакать. Зачем? Она когда подходит к печальному месту, то пропускает его. А еще Татьяна Сергеевна читала им всем «Два капитана», и Женя с Аней и Мустафа ненавидят Ромашку. Правда, Ромашка очень плохой. Но Кате его жалко. Женя орет:

— Он же подлец, отъявленный подлец!

Но ведь это из-за любви. Катя уже знает, люди много чего плохого делают из-за любви. Вот и Вяземский в «Князе Серебряном» — он грабил, кровь пил, как воду. И все это он делал, чтобы заглушить любовь.

И вдруг Катя слышит, как Татьяна Сергеевна говорит:

— Посмотри, Катя, какие веселые купола у этой церкви — голубые, в звездочках.

Катя задирает голову, смотрит на купола. Правда, веселые. Купола-то на колокольне веселые, а лицо у Леши печальное. Эх, прослушала Катя, о чем они говорили. Катя будет очень, очень хорошо вести себя в школе, чтобы ничего Леше не напортить. Тем более что скоро лето и учебный год вот-вот кончится.

— Леша, знаешь, кто у нас будет вести тактику?

— Нет. А кто?

— Зимарев.

— Какой Зимарев?

— Ну, высокий такой. Говорят, толковый.

Да, это был тот самый Зимарев. Он приходил, занимал свое место на кафедре и объяснял слушателям про боевой порядок истребителей, про тактику одиночного боя. Объяснял умно, толково, и Леша слушал. И даже кое-что записывал. В знакомые не лез. Ну, правда, не ему же делать первый шаг, если он, Леша, всего-навсего слушатель, а Зимарев — преподаватель.

И вот однажды после лекции к нему подошел Зимарев и сказал:

— Нам нужно поговорить.

— Слушаю.

— Так не здесь же мы будем разговаривать! Давай пройдемся. Ну, хоть в Тимирязевку.

И они пошли переулками, обходя заборы, низкие домишки, хлюпая сапогами по раскисшим дорожкам. Они молча пересекли железную дорогу. «Мое дело маленькое, — думал Леша, — не я затеял эту прогулку». Он ждал спокойно и даже без особого любопытства.

— Ты не догадываешься, о чем я хочу с тобой говорить? — спросил Зимарев.

— Нет.

— Это, конечно, не правда, и ты прекрасно понимаешь, зачем я тебя позвал. Ладно, сделаем вид, что я тебе верю. Так вот. У меня к тебе просьба…

Видимо, говорить ему было нелегко. День холодный, а у него над верхней губой капельки пота. Теребит перчатку и выдавливает из себя слово за словом:

— У меня к тебе… просьба… Оставь Таню…

— Ась? — сказал Леша.

— Не притворяйся. Я очень тебя прошу, слышишь? Я ее люблю. А тебе зачем она? Я прошу, оставь, не встречайся с ней больше.

Леша приложил руку к уху, пригнулся и сказал противным дребезжащим голосом:

— Недослышу, милок. Туг на ухо.

Зимарев остановился.

— Как ты можешь, — сказал он, и губы у него задрожали. — Как ты можешь… Я тебя по-человечески прошу.

— По-человечески? — спросил Леша и выпрямился. — Если по-человечески, убирайся отсюда. Слышите, товарищ преподаватель? По-человечески прошу.

Зимарев круто повернулся и широкими шагами, почти бегом, пошел к ограде. Леша секунду смотрел ему вслед, потом отвернулся и медленно зашагал в глубь парка.

А Леша и так давно уже к Тане не ходит. Вернее, ходи очень редко. Он бы рад не ходить туда совсем. Никогда. Но не может.

Он много думал в то время о Вале. Только сейчас он понял, как ей было плохо. Только сейчас. Пока не испытаешь этого на своей шкуре — не поймешь.

Почему он знал, что Таня его не любит? Знал — и все. Она часто ходит с ним в кино и поит его чаем, когда он забежит к ней. Но она его не любит. Почему он знает это? Может, потому, что она в кино отняла у него руку? Не вырвала, а тихо спокойно так увела. Нет, не поэтому. Может, потому… Нет, не хочет он перебирать в памяти, как она сказала: «Мне некогда», а в другой раз: «Простите, Леша, я устала». А в третий: «Нет, сегодня я обещала ребятам, что почитаю им».

Правда, бывает и по-другому. Он пришел к ней, а он сказала: «Как я рада, Алеша. Мы так давно не виделись.»

Ему тоже казалось, что давно, но он знал: прошло всего два дня. А в другой раз, когда он поджидал ее у школы, она вышла, увидела его и засмеялась: «Вот хорошо! Я уже соскучилась!»

Так и сказала: «соскучилась». Но зачем же она так часто говорит «некогда»? Когда любишь, не бывает некогда. И руку тоже не отнимаешь…

Что тут делать? Ходить, надоедать, давить на психику — полюби, мол, меня? Нет, измором брать нельзя. Вот Джек Лондон говорит так: если любишь женщину — держи ее обеими руками, не отпускай, любит она тебя или не любит, все равно не отпускай. Но это неверно. Вот бы Валя решила: либо он, Леша, либо никто. И Леша бы на ней женился. Теперь он знает: у них жизнь не удалась бы. Измором человека брать нельзя, ничего из этого хорошего не получается. Завоевывать, добиваться — это все одни слова. Надо, чтоб тебя любили, а если не любят — добивайся — не добивайся…

Леша лежит на диване в своей комнате и не зажигает света. Лежит и думает обо всей этой чертовщине.

— Сынок, — слышит он голос отца, — тебя к телефону.

В одних носках Леша идет в коридор и лениво берет трубку. Таня ему никогда не звонила, ее звонка он не ждет.

— Да? — говорит он.

— Леша? Это Катя говорит. У меня важное сообщение. Леша, — тут она понижает голос, — лучше бы ты пришел к нам, но если тебе некогда, я скажу. Слушай, я буду говорить тихо. Тимофей… Акулина…

— Что? Что?

— Тимофей, Акулина, Тоня, мягкий знак, Яков, Нина, Александра.

— Катерина, брось выкамаривать.

— Нет, я просто, чтоб ты понял. Татьяна Сергеевна просит тебя зайти, надо, чтобы ты выступил у нас в классе в ноябрьские праздники. Это будет не очень скоро. Только все равно зайти надо сейчас.

Леше становится горячо внутри, горячей стала даже телефонная трубка.

— Есть, — говорит он беспечно. — Куда зайти — в школу? Домой?

— Она сказала — на твое усмотрение.

— Спасибо, Катя. Целую тебя. Ауфвидерзеен!

Какое же будет его усмотрение? «Пожалуй, надо зайти сегодня», — говорит он себе, натягивая сапоги. Неловко заставлять ждать. Тем более — дело. Он уже выступал однажды в школе перед девочками. Но с тех пор много воды утекло, теперь он стал умнее и выступит как надо.

— До свиданья, мама, не горюй, — говорит он, на ходу целуя Нину Викторовну.

Он почти скатывается с лестницы, хватает у себя в Серебряном переулке такси и мчится к Тимирязевскому парку.

Ему открыла Таня. Она была в серой юбке и белой кофточке, стянутой в талии широким поясом. У горла большая белая брошка, и на брошке нарисованы два зонтика — красный и синий.

— Явился по вашему приказанию, — сказал Леша, снимая шинель.

Ого! Печка топится! И правда, прохладно. В печке плясало красно-синее пламя, шторы были опущены, горела только настольная лампа. Лешу сразу охватило ощущение покоя и уюта. Он сел на скамейку у печки, а Таня на тахту, покрытую каким-то полосатым пледом.

• Предыдущая
• 46/69
• Следующая