Философский словарь - Конт-Спонвиль Андре - Страница 48

Первое значение слова – долговое обязательство. Второе – обязанность. Связь между ними зиждется на логике обмена или дарения: если я получил что-нибудь от кого-то, в ответ должен что-нибудь ему дать. За понятием долга, во всяком случае в его нравственном значении, проглядывают следы архаичной структуры. Как показал Марсель Мосс, в большинстве примитивных обществ всякий дар предполагал взаимный дар: «Обмен и сделка осуществляются в форме подарков, теоретически – добровольных, на практике – обязательных». Такой обратный дар и рассматривался как долг. В современном обществе долг – это своего рода обязательный дар.

И что же мы получили, чтобы чувствовать себя в долгу? Все – жизнь, человечность, цивилизацию. От кого? Может быть, от Бога. Наверняка – от своих родителей, общества и человечества. Разве этого мало? Мораль, сказал бы я, перефразируя Алена, заключается в том, чтобы чувствовать себя должником и сознавать свои обязательства, ибо каждый дар обязывает. Вспомним притчу о талантах. Мало вернуть то, что получил, надо еще приумножить полученное. Таким образом, первейший долг человека – не забывать, что он должник.

В философии Канта долг – это необходимость совершения того или иного действия из чистого уважения к нравственному закону, т. е. независимо от чувств и душевных склонностей (если мы действуем из любви или сострадания, это не значит, что наши действия продиктованы долгом) либо абстрагируясь от какого бы то ни было объекта желания и удовольствия, от какой бы то ни было цели, в частности от ожидания возможной награды или наказания. Долг принципиально бескорыстен. Допустим, человек совершает добрые дела в надежде попасть в рай или из страха оказаться в аду. Он, безусловно, действует в согласии с долгом, но отнюдь не из чувства долга (его верность долгу корыстна), а значит, его поступки не имеют нравственной ценности. Но даже если человек совершает добрые дела потому, что это приносит ему удовольствие, его поступки, какими бы привлекательными они ни выглядели, все равно не имеют «подлинной моральной ценности»: по Канту, лучше быть добродетельным мизантропом, действующим сообразно с долгом, чем симпатичным филантропом, который в своих действиях руководствуется исключительно своими наклонностями («Основы метафизики нравственности», раздел I). Долг и нравственность в понимании Канта самым недвусмысленным образом противостоят добродетели и этике в понимании античных мыслителей и Спинозы. Например, для Канта щедрость тем более нравственна, чем меньше удовольствия доставляет проявляющему ее человеку; для Аристотеля и Спинозы, напротив, щедрость тем более добродетельна, чем это удовольствие выше (человек, не получающий удовольствия от своей щедрости, на самом деле не имеет права именоваться щедрым: это притворяющийся щедрым скупец). Отсюда, если можно так выразиться, следует приоритет этики, не отменяющий, впрочем, нравственности (людям, как правило, не хватает добродетели) и не способный служить ей заменой. Нравственность, или мораль, нужна только злым и эгоистичным людям, что на практике означает всем нам. Она противостоит эгоизму и радикальному злу. Действовать нравственно значит подчиняться в своих поступках только тому закону, который заключенный в нас разум диктует себе, а следовательно, и нам, иными словами – универсальному закону. Вот почему, поясняет Ален, долг равнозначен обязанности, «но не принуждению»: никто не может заставить нас действовать как должно и никто не действует как должно, если он не свободен в своих действиях. Долг предполагает наше внутреннее освобождение от всего, что не является универсальным, в первую очередь от своего, как выражается Кант, «дражайшего я» – от своих инстинктов, своих наклонностей, своих страхов и даже своих надежд. «Величие долга, – спокойно пишет философ, – не имеет ничего общего с радостью жизни». Это не значит, что наслаждение безнравственно – жизнь все-таки не настолько жестока, это значит, что безнравственно подчинять нравственность удовольствию, тогда как следует поступать строго наоборот, т. е. стремиться к удовольствию лишь в той мере, в какой это не противоречит долгу. Люди наивные упрекают Канта в аскетизме, однако признают его правоту, когда воздерживаются от убийства или насилия, каким бы сладостным оно им ни представлялось, или когда, повинуясь чувству долга, берут на себя неприятное или опасное дело. Следовательно, далеко не все можно объяснить удовольствием, счастьем и даже мудростью – и именно в этом состоит значение долга. В чувстве долга есть какая-то безнадежность, позволяющая ему освободиться от диктата «эго». Действовать нравственно значит делать то, что ты должен делать, и потому, что ты должен это делать, даже если твои действия принесут тебе страдания, и при этом «ничего не ждать для себя» (рассуждение Канта о благотворительности; «Метафизика нравов». Часть вторая. Об обязанностях добродетели, § 30).

Существует ли долг? Как вещь или факт, скорее всего, нет. Но это нисколько не мешает нам находить в своем опыте соответствия долгу. Если я вижу, как тонет ребенок, или слышу призыв о помощи со стороны слабого, вся ситуация приобретает для меня форму обязательства. Я знаю, что должен помочь этим людям в меру своих сил, даже если для меня в этой помощи нет никакой корысти и даже если мне для этого приходится рисковать своей жизнью. В этом смысле Кант совершенно прав, во всяком случае феноменологически: он описывает нравственность в том виде, в каком мы ее воспринимаем, – как свободную обязанность.

Всегда ли мы сознаем свой долг? Скажем так: чтобы исполнять долг, надо хотя бы примерно представлять себе, в чем он состоит. Думаю, что так рассуждает большинство людей. Что касается меня лично, то я не могу припомнить ситуаций, в которых я специально задавался бы вопросом о своем долге. Почти всегда это было ясно мне и без раздумий, что, конечно, не значит, что я всегда неукоснительно следовал долгу. «С долгом всего одна трудность, – говорил Ален, – исполнять его». Но это трудность не теоретического, а практического характера, хотя она очень часто бывает действительно трудно преодолимой, ведь нам приходится бросать вызов страху, эгоизму и усталости.

Обвинение. Возможен ли справедливый донос? В принципе, да, если он исходит от жертвы преступления или продиктован исключительно желанием к свершению правосудия. Правда, в этих случаях донос перестает быть доносом и становится жалобой или свидетельством. Различие между первым и последними лежит скорее в области морали, чем в области права. Иногда донос, даже порожденный корыстью или ненавистью, может сослужить службу справедливости. Но при всей своей полезности доносчик не достоин ничего, кроме презрения.

Ценность того, что не имеет цены или количественно измеряемой стоимости; не объект желания или торговли, но объект уважения. «В царстве целей, – пишет Кант, – все имеет цену или достоинство. То, что имеет цену, может быть заменено также и чем-то другим как эквивалентом; что́ выше всякой цены, стало быть не допускает никакого эквивалента, то обладает достоинством» («Основы метафизики нравов», раздел II). Достоинство – абсолютная действительная ценность. В этом смысле, как указывает тот же Кант, сама человечность является достоинством: человек не может быть использован человеком (другим или собой) как простое средство, но должен в то же самое время рассматриваться как цель, и в этом-то и состоит его достоинство. Достоинство человеческого существа – это такая его составляющая, которая не может быть средством, но только целью; которая ничему не служит, но которой следует служить; которая не продается, а потому никем не может быть куплена. Рабство или сводничество суть недостойные виды деятельности не потому, что они лишают того или иного человека достоинства – это не в их власти, а потому, что они отрицают человеческое достоинство или отказывают ему в уважении.