Философский словарь - Конт-Спонвиль Андре - Страница 33

Данное или запрограммированное от рождения. Не следует путать врожденное (обратное приобретенному) с априорным (обратным эмпирическому). Врожденное связано не столько с трансцендентальным, сколько с имманентальным. И не стоит торопиться, утверждая, что в человеке нет ничего врожденного. Не станем же мы отрицать, что у нас есть тело (по определению врожденное) или что оно является пренебрежительно малой величиной. Говорить так нам не позволяют ни опыт, ни генетика.

Все, особенно с заглавной буквы или с дополнением «сущее», – это совокупность всех совокупностей.

Так, например, можно сказать, что мир – это все; что может существовать бесконечное множество миров, и это множество и будет все сущее. В этом смысле слово «все» равнозначно введенному Эпикуром термину to pan или предложенной Лукрецием «сумме сумм». Это синоним универсума в философском смысле слова. Идея о множественности универсумов, следовательно, внутренне противоречива.

То, что существует само по себе, независимо от чего-либо другого (субстанция) или от нас (кантовская «вещь в себе»), а также то, что существует, не осмысливая собственного существования, независимо от рефлексии и сознания. Это бытие, которое является тем, что оно есть, как поясняет Сартр, непроницаемое и монолитное, связанное с самим собой лишь отношением идентичности («Бытие и ничто»). От понятия «для себя» оно отличается так же, как материя отличается от сознания или духа.

Для большинства философов Вселенная – это совокупность всего, что существует и происходит. Поэтому вселенных не может быть много, в обратном случае – вселенная была бы суммой этих вселенных.

А что тогда прикажете думать о выдвинутой современными физиками гипотезе о множественности вселенных? Что она соответствует философской идее множественности миров, что превращает оба эти слова в почти полные синонимы. Дабы избежать двусмысленности, в философском контексте лучше различать мир и все сущее, а вселенную оставить физикам.

Гнев, переходящий в действие. Вспыльчивый человек повинуется своему телу вместо того, чтобы им управлять.

Нечто заурядное, низкое, безвкусное. Латинское слово vulgus, от которого и произошло слово «вульгарный», означало «толпа», то есть скопление обыкновенных людей. Следовательно, слово «вульгарный» должно быть примерно синонимичным слову «популярный» или «народный», что в действительности и имело место на протяжении довольно долгого времени. Однако народ является носителем суверенитета, а толпа – нет. Очевидно, по этой причине в демократической среде эволюция двух этих слов двигалась во все более расходящихся направлениях. Быть вульгарным отнюдь не означает быть выходцем из народа или пользоваться народной поддержкой. Вульгарный – это тот, кому не хватает воспитанности, тонкости, изысканности, благородства. Популярность – это шанс, но рискованный шанс. Вульгарность – явный недостаток, хотя и удобный. Не следует путать вульгарность с грубостью (можно говорить грубые слова, вовсе не будучи вульгарным, и быть вульгарным, не произнося ни одного грубого слова). Но еще большим заблуждением было бы видеть в вульгарности что-то вроде отваги или силы. Вульгарность всегда катится по наклонной, выбирает самый легкий путь, хватает то, что первым бросается в глаза, и… оказывается внизу. Быть вульгарным значит льстить самому отвратительному в себе и в окружающем мире. Впрочем, признаем, что понятие вульгарности больше связа но с эстетикой, чем с нравственностью. Порядочный человек может быть вульгарным, а в мерзавце может не быть ни капли вульгарности. Дело в том, что вульгарность распространяется не столько на поступки, сколько на манеру поведения, не столько на чувства, сколько на чувствительность. Вульгарный человек почти никогда не отдает себе отчета в собственной вульгарности. Он остается пленником собственной пошлости, но сам не видит стен своей тюрьмы. Он как бы представляет собой толпу в единственном числе. Если бы вульгарность была грехом, это был бы смертный грех. Но вульгарность – не грех, а всего лишь недостаток вкуса.

Волевой акт, направленный на тот или иной объект в ущерб другим объектам. Является ли выбор свободным? Да, является – в той мере, в какой он зависит от нас. Нет, не является – именно потому, что он зависит от нас. Всякий выбор предполагает субъекта, которого мы не выбираем. Попробуйте, к примеру, стать кем-нибудь другим… Поэтому никакой выбор никогда не бывает абсолютно свободным. Если бы это было так, никакой выбор вообще не был бы возможен.

«Слабо тебе!» Таков вызов, обращенный к ребенку: ему предлагается доказать, на что он способен. Здесь «считаются» только дела, значит, приходится брать на себя риск провала и позора. Подобная альтернатива (сможешь или не сможешь), навязанная со стороны, и есть вызов. Мудрец на вполне законном основании отмахнется от вызова: с какой стати он позволит кому-то, менее мудрому, чем он сам, диктовать, как ему себя вести?

«Всякое искусство и всякое учение, а равным образом поступок и сознательный выбор, – пишет Аристотель, – как принято считать, стремятся к определенному благу» («Никомахова этика», книга I, 5). Однако большинство преследуемых нами целей не имеют ценности сами по себе: на самом деле они суть лишь средство достижения других целей. Например, труд является целью (а следовательно, благом) лишь постольку, поскольку позволяет зарабатывать деньги; в свою очередь, деньги – благо лишь постольку, поскольку позволяют сделать свою жизнь удобней и роскошней, и т. д. Но если всякая цель есть лишь средство достижения другой цели, которая в свою очередь есть средство достижения еще одной цели, и так далее до бесконечности, то наши желания по определению неутолимы. Собственно говоря, многие так и считают, несмотря на то что древнегреческие мыслители с этим все-таки не согласны. Снова послушаем Аристотеля: «Если же у того, что мы делаем, существует некая цель, желанная нам сама по себе, причем остальные цели желанны ради нее и не все цели мы избираем ради иной цели (ибо так мы уйдем в бесконечность, а значит, наше стремление бессмысленно и тщетно), то ясно, что цель эта есть собственно благо, то есть наивысшее благо» (там же, книга I, 1). Формально это объяснение может служить определением. Высшее благо – это, по мнению Аристотеля, конечная цель, иначе говоря, такая цель, которая не является средством для достижения другой цели и по отношению к которой все прочие цели являются лишь средством. Поэтому высшее благо и является конечной целью всех наших действий.

Но что же стоит за этим понятием? Что есть на свете такого, что превосходит все остальное, то, к чему мы стремимся ради него самого и на достижение чего направлены все наши желания? Аристотель дает на этот вопрос ясный ответ: это счастье, которое «следует полагать одной из деятельностей, заслуживающих избрания сами по себе и не одной из тех, что существуют ради чего-то другого» (там же, книга I, 5; см. также книга Х, 6). Эпикур ответил бы иначе: удовольствие, ибо счастье чего-то стоит только до тех пор, пока оно приятно, тогда как удовольствие и без счастья остается ценным. Стоики предложили бы свой вариант ответа: добродетель, ибо только добродетель делает нас счастливыми и стоит больше блаженства, впрочем недостижимого для того, кто надеется достичь его без добродетели.

Оговоримся сразу: не следует проводить слишком четкую линию водораздела между этими тремя этическими моделями. Эвдемонизм вообще присущ древнегреческой мудрости. Предположение, что счастье может и не быть сопряжено с удовольствием или добродетелью, в глазах Эпикура или Зенона всегда оставалось чисто «школьной» гипотезой, которой не придавали серьезного значения. Главное в другом: для всех этих мыслителей счастье – это цель, это деятельность, согласующаяся с добродетелью (Аристотель), удовольствием и душевным покоем (Эпикур) или активной добродетелью (Зенон).