Катастрофа - Скобелев Эдуард Мартинович - Страница 39
- Предыдущая
- 39/117
- Следующая
Миллионер встал, прошел до камина, включил телевизор, поманипулировал рычажками. Махнул мне, подзывая…
Я увидел на экране свою каюту, Око-Омо и Игнасио, играющего на гитаре, услышал его голос.
Щелчок — женщина, стоя вполоборота перед ванной, натирает мазью массивные ноги… Изображение приблизилось — я узнал Шарлотту, жену доктора Мэлса.
Я ожидал, что увижу сейчас и самого доктора, с брезгливостью чувствуя, что это нехорошо — подсматривать за людьми. Однако увидел другое — просторную каюту с картинами по стенам и скульптурой а-ля-антик. Посреди каюты в короткой пижаме стоял Герасто. Одною рукой он держал какой-то документ, а другой неторопливо надевал очки. Появилась Гортензия. Она говорила что-то, жестикулируя энергично…
Кордова погасил экран.
— Можно было бы подробно пронаблюдать за двуногими актерами, но признаюсь вам: скучно. Наедине всякая мразь подобна другой. Я давно изучаю человекообразное и скажу твердо: если бы войны не существовало, ее стоило бы придумать. Человек не достоин великих, что случались на протяжении истории.
— Но ведь и вы человек.
— В какой-то степени… Если даже мы взорвем шарик, природа останется непобедимой: она поместила ублюдков-поваров в тот же самый котел, где они варят пищу будущему миру. Все наше дерьмо останется на земле — будьте уверены…
Я плохо понимал ход мыслей Кордовы.
— Вы исходите из того, что все погибнет?
— Решительно знаю… Может быть, погибнет не все, но это будет катастрофой еще более страшной, чем если бы погибло все.
— Необходимо любой ценой удержать человечество от войны!
— Так все говорят.
— Я не верю, что военное столкновение с коммунистами неизбежно.
— Мы бесконечно опасней коммунистов… Если бы не они, мы бы уже давно затеяли большую войну… Нам нужен враг, чтобы создать видимость единства и видимость цели. Самое невыносимое — потерять врага, ибо все тотчас отвернутся от нас… Вне политики войны у нас нет ни единства, ни цели. А война с первой же секунды выявит, что их и не может быть… Кому-то очень надо, чтобы у нас был общий враг, — так ему проще обтяпывать свои делишки. Когда перед глазами маячит красная тряпка, удобнее дурить нас, чистить наши карманы и вместо галстуков прилаживать нам удавки. Мы все, все мертвецы, но не хотим признать этого!.. И самое невыносимое — я обречен точно так же, как и вы!
— Чьи же, в таком случае, интересы движут всеми нами?
Кордова засмеялся.
— Я хочу жить! Но не могу придумать, как уцелеть… Что мне скрывать? Вы целиком в моих руках. Я держу сейчас ваше сердце, ваши мозги, вашу печень…
Кордова протянул ко мне руки и пошевелил пальцами. Я знал, что я в этих руках: меня могут швырнуть за борт, пристрелить, и никто и никогда не станет вести дознания. Впору было содрогнуться. Нужно было бежать, скорее бежать прочь от этого опасного человека, но мог ли я скрыться? О, я догадывался, что Кордова — человек прихоти и жестокость его безгранична…
— Не могу допустить, чтобы все согласились на самую мучительную смерть. Ведь есть же проблески разума? Или все было ложью? — пробормотал я в растерянности. — И свобода, и права человека? И терпимость, и сосуществование?
— Собачий кал на тротуаре, — шумно выдохнув винные пары через нос, сказал Кордова. — Какая свобода? Какие права? Какая терпимость? Все мы пешки. Рыбы в чужом аквариуме… Их место на сковородке. Среди мусора, накопленного человечеством за тысячелетия, есть крупицы истины. Но все это… собачий кал, от которого резь в глазах!..
Я дрожал, как в ознобе.
— Все-таки в чьих же мы руках?.. Чем выше сила, повелевающая всеми нами, тем ближе она истине, стало быть, справедливости…
Кордова согнулся от иронического смеха. Утер слезы.
— Ты вонючка, а не писатель! — с презрением сказал он. — Баран, как и остальные, и всей твоей учености хватает ровно настолько, чтобы блеять!.. Кто много хочет, тот ублюдок!
Он засопел, пальцы его клещами вцепились в кресло.
— Убивать — вот желание!.. Оно щекочет мозги… Трусливые люди недостойны жизни, и ты, старый пачкун Фромм, недостоин, сколько бы тут ни трепался… Молчи, молчи, ни слова! Не ссылайся на мораль и кодексы, сочиненные преступниками более высокого пошиба… Чем ты можешь оправдать свою жизнь?.. Представь, я убийца, вурдалак, вампир и я требую от тебя доказательства твоего права на жизнь! Ну?..
Я дрожал. Я видел, что Кордова видит, как я дрожу. Боже, до чего я был жалок!
— Я человек, — сказал я, чувствуя, что сам по себе, взятый отдельно от других людей, я не представляю никакой ценности и жизнь моя столь же необязательна, как жизнь малярийного комара. — Я член сообщества, принявший его устои…
— Устои — ложь! — Кордова плеснул остатки вина на ковер и налил себе коньяка. — Ну? Дальше, дальше! Чего вы хотите?
— В конце концов я хочу добра…
Я не договорил — Кордова стукнул меня по шее ребром ладони. Кажется, ребром ладони. Я сполз на пол, ожидая очередного удара в лицо. Мне было все безразлично…
Кордова, смакуя, допил коньяк.
— Считайте, что мы окончили диспут, — сказал он совсем спокойно. — Пойдемте к вам в каюту, я хочу послушать последнего человека, поющего знакомые мне песни…
Я двигался как лунатик. Когда мы выходили из каюты, зазвенел телефон, замигал зеленый глазок какого-то аппарата и мягкий женский голос несколько раз произнес: «Мистер Кордова, вас вызывает Сан-Франциско!..»
Игнасио пел мексиканские песни. Кордова, будто окаменев, слушал его, опустив голову. Око-Омо дремал, а я, подавленный, полный отвращения к себе, пытался найти разумное обоснование своей жизни, а заодно и жизни всего человечества. Увы, все аргументы один за другим выявляли свою несостоятельность, — абсолютного смысла своему бытию я не находил…
Уже рассвело, когда ушел Кордова. Сморенные усталостью, мы легли спать…
Во сне мне привиделся гигантский паук, ползущий по пустыне. В стеклянных глазах его отражалось черное, потерявшее глубину небо…
Островитяне убеждены: если люди позволяют встать над собой людям, в этом повинны злые духи. Может, оно и так, потому что, прежде чем стать рабом, человек должен смириться с полной потерей своей свободы.
- Предыдущая
- 39/117
- Следующая