Катастрофа - Скобелев Эдуард Мартинович - Страница 22
- Предыдущая
- 22/117
- Следующая
Верлядски потрогал пальцем поцарапанную переносицу и принялся растирать себя полотенцем, а потом я повел его обратно, и он то и дело скользил и спотыкался. Непрерывно болтая, что взбредет в голову, перескакивая с предмета на предмет. Я дотащил его до комнаты, но, поколебавшись, вошел в комнату вместе с ним. Включил свет, рассчитывая увидеть его подругу. Но, вероятно, она улизнула через окно.
Верлядски, которого вдруг прошиб озноб, с жадностью взялся за бутылку вина, припрятанную в ящик письменного стола, а я принялся искать его потерянные очки и нашел их не на полу, а в матовом рожке настенного светильника…
Пожелав м-ру Верлядски спокойной ночи, я поднялся на этаж. Дверь моей комнаты была приоткрыта. Там горел свет. В щель я увидел шефа полиции Атангу и, кажется, Шарлотту Мэлс…
На улице меня вновь встретил океанский ветер и тоскливый запах гнили, исходивший, очевидно, от земли, которую мы оскверняли. Разложившийся человек был приговорен к жизни среди свалки.
Безголовый силуэт Око-Омо чуть светлел на прежнем месте.
— Неужели кругом только продажность и скотство? — спросил я меланезийца. Вовсе не для того спросил, чтобы услышать ответ. А Око-Омо, блеснув влажным глазом, проговорил строки:
Неподдельное чувство крылось в словах, разделенных мучительными паузами.
— Перевод, — пояснил Око-Омо. — В подлиннике гораздо лучше.
Я попросил прочесть что-либо еще того же автора…
Иной мир. Иные люди. Я был благодарен Око-Омо. Связанные общим переживанием, мы пошли к берегу, туда, где рокотали волны, играя песком и галькой. Я двигался, как в полусне, отчетливо воспринимая все, что меня окружало, но впервые напрочь лишившись способности отражать события жизни волнениями души. Я был скрипкой без струн, живым зеркалом, и это состояние продолжалось долго, очень долго. Око-Омо будто понимал меня и щадил, ни о чем не расспрашивая.
«Неужели понимал?..»
Мы вышли к лагуне. Отлив достиг низшей точки. Из-за облаков выглянула луна. Засверкали мириады огоньков. Там, вдали, у рифов, где с уханьем расшибались валы, вспыхивало изумрудное свечение. Океан дышал и таил в себе столько гневной, справедливой силы, какой никогда не будет в людях…
Око-Омо был гораздо ближе океану и крапинкам света на обнажившихся скалах, чем человеческому жилью, где не осталось иных источников тепла, кроме электрических нагревателей.
— Люди занимаются не тем, что необходимо и приятно им самим и окружающим, а тем, что выгодно, что служит групповым установкам. Иерархия власти, положение в обществе, возня вокруг пустых и глупых законов, — видимость жизни подлинной. Меня колотит от гнева и обиды, когда подумаю, что через это должен пройти и мой бедный народ. Но почему должен?..
Я не отвечал. Что значили слова в сравнении с истиной, которая со всех сторон обступала нас?
— Вы думаете, я мечтаю о славе, о новом тысячелетнем царстве и прочей чепухе? — продолжал Око-Омо. — Людей жалко. Столько неповинных! И дети… В чем еще смысл жизни, если не в верности идеалам?..
Запахи океана смешивались с запахами водорослей. Лагуна настолько обмелела, что, пожалуй, можно было перейти ее вброд до самых рифов. Меня тянуло идти и идти, головокружительный океан манил, привораживал, в нем и только в нем была тайна жизни и, может, вся мудрость жизни заключалась в нем, а люди только воображали, будто что-то еще понимают и способны вернуть своей собственной природе последовательность стихии.
Как было не волноваться? То, что я искал всю жизнь, теперь было рядом, пожалуй, даже во мне. Сбросив сандалии, я пошел по песку — к океану. Око-Омо удержал меня.
— Туда нельзя, — заботливо, как ребенку, сказал он, — можно поранить ноги…
Потом мы сидели на перевернутом каноэ, и опьянение океаном понемногу уступало сонливости. Кружилась голова, движение звезд представлялось мне в световых сферических кругах. Но подул ветер, начался прилив, и ко мне вернулась прежняя ясность. Я вспомнил о стихах: разве не стихия чьего-то горя понесла меня к океану?
— Еще стихи, пожалуйста…
— Это строки Эготиаре… Меданья де Нейра вовсе не был первооткрывателем нашего острова. Те, кто узнал о нем раньше, молчали, как о чужом сокровище, поднятом с проезжей дороги… Никто не подсчитал, сколько страданий принесли колонизаторы, сколько крови пролили, сколько рабов, «черных дроздов» на жаргоне тех лет, продали в разные страны, сколько погубили в трюмах и потопили в морях, сколько уничтожили ради потехи и похоти. Представьте себе не экономические, политические и физические последствия колонизации, а именно страшный взрыв-пытку в сознании и быте попавших в неволю народов. Негодяи в профессорских колпаках твердят, что белые люди несли прогресс и культуру. Но они несли всего лишь технику и разрушительную идеологию насилия и наживы. Только теперь, когда мир понемногу осознает, что значит гибель среды, и когда в экологию включаются не только воздушные бассейны, леса, реки, звери и насекомые, но и человек с его оригинальным духовным миром, мы способны постичь, какой невосполнимый ущерб означала для народов колонизация. Этот ущерб не измерить, преступления не замолить. Говоря по справедливости, державы, которые душили самобытную жизнь колоний, — наши вечные должники. Сколько бы кредитов они нам ни предложили, им не расплатиться. По крайней мере, до тех пор, пока все люди земли не обретут утраченных ценностей, но, конечно, ценностей обновленных, обогащенных и той мудрой мыслью, какую развили нынешние эпохи. У меня нет предубеждений, я не хотел бы стричь всех под одну гребенку, но вдумайтесь: колонизаторы привезли не только ткани, гвозди и зеркала, не только железные топоры, лошадей, овощи и пшеницу, они привезли отшибающее мозги и парализующее волю пьянство, венерические болезни и заразу, от которой у островитян не было иммунитета. Десятки тысяч людей умирали от гриппа, дифтерита, лихорадки, холеры. Вымерли целые народы, погибли огромные богатства духа и истории. Кто уцелел, тот, шатающийся от спиртного, отрекся от собственных богов и традиций, силой понуждаемый к вере в какого-то Христа, в какую-то абстрактную правду. Наконец, островитянам вручили ружье и порох. Поколебленные буквально во всем, сбитые с толку проповедями миссионеров, они убивали друг друга, довершая колонизацию своими руками. Рушились тысячелетние устои родо-племенной жизни с ее диким, но все же более живительным, нежели теперь, равноправием. В огне обреченности горел внутренний мир миллионов людей, усомнившихся в собственном достоинстве и даже в необходимости жизни. Предания повествуют о массовых самоубийствах. Это был не фанатизм, — предел человеческих сил, гибель всех надежд. Кто измерил глубину страданий и боли островитян в те жестокие годы, которые не завершились и сегодня? Кто запечатлел чудовищный переворот в их сознании — переворот губительный, полный безграничной тоски? Увы, белым людям были безразличны наши страдания. Они не понимали и не хотели понять нас. Мы представляли для них разве что этнографический интерес. Каждый из нас, темнокожих, был безгласным Пятницей при Робинзоне. Мы были для всего мира дикарями и людоедами, тогда как мы погибали от навязанной нам дикости и людоедства… Первым, кто осознал крушение народного сознания и восстал против колониализма, был Эготиаре из племени вачача. Прежде это племя занимало территорию, где теперь находится Куале. Вачача давно перебиты или увезены работорговцами в Австралию. Лишь одна-единственная семья укрылась на острове Вококо… О вачача в Куале напоминают разве что скалы в лесопарке возле губернаторского дома. Они называются «скалы Вачача», но никто уже не пояснит названия…
- Предыдущая
- 22/117
- Следующая
