Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич - Страница 82
- Предыдущая
- 82/132
- Следующая
— Так, боярин Воротислав, так! — подтвердила палата. — И о вере, о христианах скажи…
— И о вере скажу, мужи, — закончил Воротислав. — Впрочем, о чем говорить? Мы уже христиане, княже!
5
В эту ночь князь Владимир спать не ложился. На какую-то минуту он зашел к Рогнеде — ей, своей жене, он хотел поведать думы, тревожившие душу и не дававшие спать.
Однако беседа длилась недолго. Трудно ей было понять, что требовало от князя боярство, какие помыслы тревожили Владимира — Рогнеда опять, в который уже раз, столкнулась с собственным горем, разрывавшим на части ее сердце…
— Снова брань, — жаловалась она. — Как быстро миновали мир и покой, как внезапно все это случилось.
Склонив голову мужу на грудь, она тихо, беззвучно заплакала.
— Перестань, Рогнеда, — сказал он сурово, даже черство. — Не плачь, к чему тут слезы? Императоры ромеев оскорбили киевского князя, обидели и унизили всю Русь…
О, княгиня Рогнеда тотчас подняла голову. Честь мужа Владимира — ее честь, поношение Руси — одновременно и ее поношение.
— Коли так, — промолвила Рогнеда и утерла на щеках слезы, — поезжай, муж мой…
— Я должен стать равным императорам, — говорил Владимир, — а Русь поставить наравне с Византией.
— Иди, супруг мой!
— Должен утвердить в Руси новый закон!
— Утверждай, княже!
— Ты не плачь, не горюй, каким уезжаю, таким и вернусь, Рогнеда!
— Верю, Владимир! Этим и живу! Благословляю и молюсь за тебя…
Звезды плыли за окнами по своим извечным орбитам, ветви деревьев стояли на страже за стенами; у самой груди Владимира билось родное ему сердце, в эту пору ночи, в такую минуту, оставшись наедине, они должны были говорить откровенно, искренне, и Рогнеда сказала все, что думала.
И князь Владимир, казалось, сказал ей все — да, снова поход, снова брань, разлука…
У Перевесищанских ворот поджидал князя Владимира воевода Волчий Хвост.
— Я сделал все, как ты повелел, княже… Кони готовы, во дворе над Стугной нас ждут, можем ехать.
— Воевода! О том, что мы делаем, никто не должен знать.
— Я твой слуга, княже.
— Вот и поедем.
Воевода мчался впереди, он хорошо знал дорогу к Стугне, на берегу которой был княжий, а рядом и его собственный двор. Князь, глубоко задумавшись, молча скакал за ним.
«Жаль, — думал князь, — что не поговорил с Рогнедой. Впрочем, что может она мне посоветовать — где нужен разум, на сердце полагаться опасно…
Ни боярам, ни воеводам не могу о том поведать, ибо поступаю так не потому, что они желают, а сама жизнь принуждает меня».
Кони мчались среди черной ночи все быстрей и быстрей.
«Не ради себя это делаю, ради всех…»
Прискакали они к княжьему двору над Стугной незадолго до рассвета, когда там все, казалось, должны были спать.
Но кто-то, видимо, ждал там князя и воеводу, потому что в одном из окон терема, который стоял на высокой круче у самой воды, светился огонек, когда же топот коней раздался во дворе, кто-то сразу же вышел на крыльцо и приветствовал поздних гостей.
В просторной палате, где горел трисвечник, князя встретил старый священник Григорий, который еще в давние времена служил княгине Ольге; привез его сюда Волчий Хвост. Григорий сидел за столом, на котором лежали пергаменты, и поднялся только, когда князь переступил порог покоя.
— Поклон тебе, княже! Что привело тебя сюда в этот поздний час и зачем я тебе нужен?
Князь Владимир ответил на приветствие и сел на лавку. Священник вернулся к своему креслу за столом.
Вся обстановка — желтые огни трисвечника, пергаменты на столе, спокойное лицо седовласого священника, а более всего его глаза успокаивали князя и побуждали к чистосердечной, искренней беседе.
— Хочу вести речь с тобой о душе и вере, отче, — сказал князь.
— Всяк, кто приходит ко мне, — ответил священник, — глаголет о душе и вере, и я охотно помогаю им. И ты, княже, говори откровенно — тут лишь ты, да я, да еще Бог.
— Сказать хочу и про Русь. — Князь Владимир поднял руку и указал на темное окно: — Вон она стоит тут, и далее, далее, повсюду вокруг… Люблю ее, отче, вспоила она меня и вскормила, потому никогда не жалел я ради нее ни сил, ни крови, ни жизни, молился и верил ее богам, как отец мой, деды и прадеды-князья.
— Ведаю, княже, все ведаю, все знаю, — согласился священник.
— Но что сталось? — продолжал князь Владимир. — Почему неспокойна моя земля и ее люди? Почему раздирают их усобицы и страсти, нет согласия в землях, в городе Киеве, на Горе? И нет такожде покоя в моей душе, нет веры… Куда иду, куда должен вести людей своих?
Он умолк, видимо вспоминая минувшую вереницу лет.
— Я искал, верь мне, долго и упорно искал веру, ко мне приходили булгары с Волги, которые молятся Бахмуту,[224] иудеи из Хазарии, благовестники римского папы… Я сказал им прямо — не верю, не могу верить в богов ваших.
— Ведомы мне все твои сомнения и дерзания, — священник поднял голову, — и я долго, терпеливо тебя ждал, ибо знал, что нигде ты не обретешь и ни у кого не примешь веры: она давно пришла и утвердилась на Руси, княже…
И священник, словно силясь что-то вспомнить, продолжал:
— Давно знаю тебя, княже, еще с того времени, когда ты младенцем лежал в покоях княгини Ольги, а мы стояли с нею над тобой, уже в ту пору она хотела крестить тебя, готова была и купель, лежали Евангелие, крест, но твой отец Святослав не позволил.
Князь Владимир ловил каждое слово священника, а сам вспоминал другую, тоже давно прошедшую минуту, когда он стоял перед отцом и слушал его слова:
«А если, сын, придет время, когда отомрет покон отцов наших и люди отрекутся от Перуна и захотят Христа, ты не перечь им…»
— Так оно и пошло, — продолжал ровным, спокойным голосом священник. — Отец твой Святослав так, держась старой веры, и погиб. Ты всю свою жизнь исповедовал ту же веру…
— Ты осуждаешь меня, отче?
— Нет, — ответил, не задумываясь, священник и ласково улыбнулся, — ты делал, что мог, поступал согласно заветам отца, именно так ты должен был жить и трудиться… Я любил, — закончил священник, — твою бабку-христианку Ольгу, веротерпимого отца твоего Святослава. Как же мне не любить тебя — их внука и сына?!
— Спасибо, отче! — искренне поблагодарил Владимир.
— Нынче ты пришел ко мне с алчущей душой… Знаю, понимаю, вижу, княже! Хочешь, скажу… Не токмо тебе, всем людям Руси тяжело, не таков ныне мир, как прежде, не так живут люди, как встарь, многотрудной стала жизнь. Богатый радеет о своем гобине,[225] бедный терпит голод и холод, но каждый хочет во что-то верить — в одной семье отец молится Перуну, а дети иному богу. И ты сам, имея богатство и власть, опору бояр, воевод, дружину, ты боишься жизни, не знаешь, как жить… Говори, княже, правда ли это?
Князь Владимир долго думал и наконец сказал:
— Так, отче, ныне мне страшно жить…
— А почему? — спросил священник и тут же ответил: — Жизнь изменилась и меняется, ее не остановишь, княже. Того, что было когда-то, уже нет, то, что существует ныне, таким уж останется во веки веков. И каждый человек хочет быть уверен, что здесь, на земле, все останется так, как есть: князю — свое, боярину — что положено, а убогому такожде Бог дал все — тело, руки, душу…
Широко раскрыв глаза, князь Владимир смотрел на священника.
— И все это не пришло само по себе, — тихим голосом продолжал Григорий, — создавая деревянных богов, человек уже боролся с ними, сии деревянные боги помогали издревле людям, однако ничего не могут сделать ныне, один Христос стоит на страже новой жизни, ибо он учит; нет на земле власти, аще не от Бога, Христос говорит — не укради, живи своим, бойся Бога, почитай князя.
Священник своими ясными глазами, казалось, заглядывал в самую душу князя.
— Аще человек принимает крещение, — не спеша говорил он, — Господь отпустит все грехи, содеянные им прежде, через купель человек вступает в новую жизнь… Аще нет жизни на земле, есть жизнь вечная, в раю на небе.
- Предыдущая
- 82/132
- Следующая
