Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/132
• Следующая

Впрочем, на Горе, в отчем тереме, Владимир был не сыном рабыни, а княжичем, позднее в далеком Новгороде стал он князем. И никто, даже сам Владимир, не знает, что Добрыня, сын убогого любечанина Микулы, его дядя.

И не нужно, не нужно! Добрыня позабыл прошлое, ныне он воевода, правая рука князя, живет в согласии с воеводами и боярами новгородскими, добывает князю — княжье, себе — свое.

А уж тут, в Новгороде, Добрыне было что взять. У князя был свой терем и двор в Ракоме, перевесища,[88] ловы,[89] леса и земли; Добрыня получил от князя пожалованье — терем с клетями и подклетями и дворище над Волховом; у князя в руках была казна Новгородской земли; у Добрыни в тереме лежало несколько мехов с золотом и серебром.

Так и жил Добрыня в любви и дружбе с князем Владимиром, в полном согласии с новгородским боярством и воеводством, которые сами искали дружбы с ним, потому что Добрыня — правая рука князя Владимира.

А боярам и воеводам есть о чем заботиться — в Киеве была Гора, где сидели и откуда правили землями князь с боярами и воеводами, в Новгороде тоже был свой град над Волховом, где за рвами и валами, за высокой стеной сидели в теремах и хоромах лучшие мужи новгородские — бояре, воеводы, купцы.

Добрыня быстро освоился и увидел силу этих мужей — боярина Волдуты, у которого был терем над Волховом, погост возле Онежского озера и еще один у самого Ледового океана, воевод Тудора, Иваня, Чудина, Спирки, терема которых высились в Новгороде, а погосты в пятинах,[90] воевод Михаила, Векши, Вихтуя, что рьяно воевали за землю Новгородскую мечом, но не забывали и о серебре с золотом.

И больше того, если у бояр или воевод возникала какая-нибудь надобность, если начиналась междоусобица или смута в верхних землях, угрожал враг из-за моря и даже когда свары происходили между самими боярами и воеводами или в доме одного из них — обо всем этом они первым делом советовались с Добрыней; заступался он за них перед князем.

А потом случилось еще одно, неизбежное и желанное для Добрыни. Давно на него, уже не молодого, но статного, широкоплечего, украшенного русой бородкой и такими же усами, охотно поглядывал лукавый женский род. Когда шел он в красных сапожках, в зеленом с соболиной опушкой корзне, с мечом у пояса, в высокой, расшитой камнями-самоцветами шапке на голове, из-за оконных занавесок, из-за плетней и просто на улице заглядывались на Добрыню девушки, молодицы, вдовы.

Но женские чары, казалось, совсем не касались его. Добрыня никогда не впадал в соблазн, прелюбодеяние, никогда не трогал, как это делали другие воеводы, мужних жен, не растлевал девушек, — безгрешен был Добрыня.

И никто не знал, что у Добрыни иное, свое на уме. Заходил он раза два в терем старого боярина Волдуты, жившего с ним рядом, там увидел дочь его Руту, темной ночью, как велел обычай, умыкнул ее и запер в своем тереме, а потом сумел поладить со старым Волдутой. Так поравнялся Добрыня с самым богатым человеком в Новгороде, а князь Владимир дал ему от себя пожалованье — земли на опоках,[91] повесил ему на шею вторую золотую гривну.

В Новгород прибыли гонцы из Киева. Они привезли с собой грамоту князя Ярополка, которую им велено было отдать только Владимиру в руки.

Он принял гонцов, взял у них грамоту, прочел ее и, сказав, что ответ князю Ярополку пришлет позднее со своими гонцами, отпустил их.

В тот же день гонцы князя Ярополка отбыли обратно, в город Киев, а князь Владимир велел Добрыне собрать в Большой палате своего терема все боярство и воевод Новгорода.

Большая палата княжеского терема над Волховом-рекой мрачная, темная, сырая. Сквозь узкие, забранные решетками окна сюда и днем едва пробивается свет. Сейчас его и вовсе нет — за стенами терема уже ночь.

Но князь Владимир торопится. Невзирая на позднее время, велел он собраться всем воеводам и боярам, старцам градским, посадникам с пятин, если они окажутся в Новгороде. И они пришли сюда — стоят, отдыхают на лавках, сидят на корточках вдоль стен.

Горят, колышутся, завиваются языками огни светильников, в их желтом свете выступают из темноты смуглые бородатые лица, золотые гривны и цепи на груди, серебряные ручки посохов, узловатые руки, стены, сложенные из толстых бревен, серая конопать между ними.

В палате терпко пахнет овчиной, смолой, от человеческого дыхания на стенах выступили серебристые капли росы. Гудит пол, по нему топают непрерывно тяжелые, кованые сапоги, в руках у волхва Емца глухо скрипнул бубен и зазвенели золотые подвески.

— Челом тебе, княже! — прокатывается по палате.

Князь стоит возле тяжелого, вырезанного из черного дуба кресла на помосте, у стены ошую от него останавливается Добрыня и еще несколько бояр, вошедших в палату одновременно с князем, вечник[92] Жигар устраивается у самого помоста со своими берестяными свитками, отточенными железцами; он запишет все, что скажет князь.

— Бояре мои, воеводы, мужи, посадники с пятин, — обращается ко всем князь Владимир. — Поздний час, спать пора, но не сплю я сам, позвал и вас. Получил ныне грамоту от киевского князя Ярополка.

Он на мгновение останавливается, вынимает из-за отворота левого рукава грамоту, поднимает ее так, гобы всем был виден пергамент, шнуры, золотая печать, — но не разворачивает и не читает грамоту: должно быть, каждое слово ее записано в его сердце. Недаром, как видно, новгородский князь не назвал ныне, впервые за все годы, князя киевского Ярополка своим братом.

— Князь киевский Ярополк, — продолжает Владимир, — пишет мне, чтобы я ехал в Киев. Негоже ныне, пишет он, Иметь на Руси двух князей, уж мы, пишет Ярополк, сумеем править землей из города Киева…

— Кто же это «мы»? — вырывается из темного угла палаты. — А Новгород, что же, не может иметь своего князя? — глухо звучит еще один голос.

Князь Владимир поднимает голову и вглядывается в полутьму, словно хочет знать, кто спрашивает. Но на него смотрит сотня глаз, и во всех тот же вопрос.

— О чем думает князь Ярополк, — отвечает он людям, — все вы, мужи мои, знаете. Я уже раньше рассказывал вам, что заключил он любовь и дружбу с императорами ромеев, вступил в мир с печенегами, теперь, как видно, думает опереться на них.

— Впускает ромейские мечи на нашу землю? На печенегов опирается? Да мы их сюда не пустим! Что он мыслит? Что пишет о Новгороде?

Крики в палате напоминают бурный поток, который кипит, бурлит среди камней, вырывается из берегов.

— Князь Ярополк пишет о нас, — отвечает Владимир, — «…быть в Новгороде впредь, как и везде на Руси, осаднику моему…».

Князь Владимир умолкает, молчат бояре и воеводы, в палате становится так тихо, что слышно, как потрескивают фитили в светильниках, как за стенами дует порывистый ветер.

И вдруг все сборище взрывается. Первым встает волхв Емец, он вскидывает вверх свой бубен, несколько раз ударяет в него, бренчит золотыми подвесками, за ним вскакивают с лавок, ударяют посохами об пол старцы градские и мужи, пораженные тем, что услышали, хватаются за рукояти мечей воеводы.

— Не бывать тому, что задумал Ярополк, — раздается множество голосов. — Говорить хотим, княже! Княже Владимир, скажи свое слово, послушай нас, не хотим, не волим!

Среди шума голосов, наполнившего палату, трудно что-либо разобрать. Сердца людей горят, слова рвутся, как разбушевавшиеся волны. Князь Владимир выше поднимает руку с грамотой, вот он что-то говорит.

— Мужи новгородчи! — обращается он к ним. — Я позвал вас, все сказал, теперь слушаю вас, мужи новгородчи!..

Тогда протискивается вперед, прокладывая себе путь руками, а то и кулаками воевода Михало. Никто не сердится. Михало таков — кто-кто, а он скажет нужное слово, блюдет Новгород и пятины, сам ездил в Киев просить князя, он-то и привез сюда Владимира.

• Предыдущая
• 22/132
• Следующая