Чоновцы на Осколе - Долин Владимир Аркадьевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/27
• Следующая

— Мы тут, слава богу, голода не чувствуем. У Тони специальность хорошая, работает в больнице и практику частную имеет. Приезжают за ней чуть ли не за сто верст. Война войной, а люди женятся, детей рожают, — рассказывала между делом мать, наливая воды в самовар, возясь у плиты с кастрюльками и чугунками.

— А где сейчас Иван Яковлевич?

— Жив, слава богу, в Красной Армии служит. Недавно письмо прислал. Нескладно у него с политикой получилось. Он тут в революцию к меньшевикам прикомпанился. Известный на всю округу доктор, ну, те к себе его приарканили. Говорит он складно — образованный человек. Вот они его на всех митингах за оратора выпускали. А когда победили большевики, установилась советская власть, главные-то заправилы всех партий с белыми убежали, а он плюнул на них и остался. «Я, — говорит, — врач, мое дело лечить народ, быть с народом!»

— Правильно поступил, — одобрил Василий.- Кто не с нами, тот против нас!

— Ой и не знаю, сынок, ваше дело. Живите, как вам совесть подскажет.

Вытирая полотенцем мокрые руки, мать вышла из кухни и плотно прикрыла дверь в сени.

— Живите, сынок, по совести, как сердце подскажет, — повторила она, возвращаясь на кухню и опускаясь рядом с сыном на деревянную табуретку. — Только поменьше кричите об этом, не выставляйте себя напоказ. Отец ваш из-за этого погиб, все похвалялся, что ему ни черт, ни бог не страшен, что сокрушит весь мир. Вот и не дожил до наших дней, выбили из него душу в остроге царские жандармы. А какой богатырь был… — Мать ситцевым передником смахнула с ресниц слезинки. — В смутное время живем… Хозяйка дома, Софья Никаноровна, только сегодня перед твоим приходом сказала мне по секрету, что белые опять берут верх. Говорит, старая власть обязательно восстановится. А хозяйке можно верить, она-то знает…

Василий подчистил со сковородки всю яичницу, вытер губы.

— Что ж, ваша Софья Никаноровна чародей? — смеясь, спросил он.

— А ты, Вася, не смейся, — строго заметила мать, — чародей не чародей, а человек знающий. Сын-то у нее офицер, в белой армии служит. Сколько он уже тут при ихней власти большевиков да комиссаров перевешал, перестрелял, один бог знает. А сам хозяин в Чека взят заложником. В Валуйках или в Воронеже по сей день сидит, а может, и расстреляли давно…

— Значит, все в порядке. Сынок-вешатель тоже от карающей руки не спасется!

— Тише, тише, кричишь-то очень громко, — прошептала мать. — Ведь не за себя я беспокоюсь, за вас. Сын-то хозяйский, Николай, где-то недалеко. Хоть и говорят, что он с белыми ушел, а мне кажется, он тут где-то поблизости скрывается.

— Останется такой, как же! Разве вешателю простят? На что ему надеяться?

— Этого я не знаю, только у меня приметы есть…

Мать нагнулась к самому уху Василия, но в это время скрипнула дверь.

В кухне появилась худенькая смуглая девочка лет семи, в длинной ночной рубашке.

— Бабушка, иди скорей, Ритка плачет!

— Это племянница твоя, Наташа, — обращаясь к Василию, сказала мать. — Ты ее видел в Воронеже, когда ей было всего два годика.

Девочка подбежала к столу.

— Ну, будем знакомы, Наташа, я твой дядя, — сказал Василий, целуя девочку.

— А я вас знаю, вы большевик! — заявила Василию племянница, обхватив его шею тонкими горячими ручонками. — Покатайте меня на спине!

— А ну-ка идем сначала оденемся, казак! Больно много знаешь! — Бабушка взяла девочку за руку. — Я сейчас приду, посмотри за самоваром…

Василий достал из кармана кисет, свернул козью ножку, но курить в кухне не решился. Курить по-настоящему Василий начал на фронте. До этого курил украдкой, чтобы мать не видела.

Сейчас Василий считал себя уже совсем взрослым парнем. Как-никак два года провел он на фронте, но все же по старой памяти как-то стеснялся курить при матери.

Он подошел к плите, достал железным совком из поддувала зеленый уголек, закурил и, пряча цигарку в ладони, вышел в сени. Здесь можно было курить, не боясь прокоптить квартиру гнилой фабричной махоркой.

Наружная стена сеней, застекленная, как дачная веранда, выходила во двор.

Он оглядел широкий двор с длинными бревенчатыми сараями и каменными амбарами, тянувшимися по обеим сторонам к большому густому саду. За садом вдалеке сверкала широкая полоска синеватой воды: видимо, там и протекала река, о которой говорил ему Стрижов. Дальше виднелся лес, и над ним тянулись к горизонту меловые горы.

«Буду рыбачить, читать книги и спать, спать… Отсыпаться за всю бессонную фронтовую жизнь… Ленин призывает нас учиться. Буду готовиться в техническое училище. Подберу учебники и засяду!.. — думал Василий. Однако мысли его снова вернулись к прерванному разговору с матерью. — Мать, несомненно, что-нибудь серьезное заметила. Надо получше ее расспросить, поближе познакомиться с хозяйкой и обо всем этом поговорить в ревкоме… Остаются ведь наши для ведения подпольной работы среди населения на территории врага. Почему же белому офицеру не остаться в нашем тылу? — рассуждал Василий.-Ведь кто-то организует кулаков, дезертиров в банды, кто-то ими руководит?!»

К обеду пришел из школы Женька. Узнав от матери, что приехал брат, сияя золотистыми веснушками на свежем, круглом лице, он, запыхавшись, влетел на кухню, бросил на стол книги и, не переводя дыхания, выпалил:

— Вот здорово, что приехал! Рыбу пойдем глушить на Оскол!

— Чем же будем глушить? — спросил Василий.

— Об этом не беспокойся, у меня есть целый ящик ручных гранат, — лукаво подмаргивая, похвастался Женька.

— Ну, милый, гранатами глушить рыбу в такое время, когда их на фронте не хватает, — это преступление! А еще комсомолец. За такое дело никто по головке не погладит, — охладил Василий рыбацкий пыл брата.

— Да никто и знать не будет… Мне рыба не нужна, сазанов мы с ребятами на удочки здорово ловим. Поучиться бросать гранаты хочется, — начал оправдываться Женька.

— А при школе разве военному делу вас не обучают?

— Постарше ребят, которым уже шестнадцать, учат, а нам и винтовки в руки не дают…

— А где же ты нашел гранаты? — поинтересовался Василий.

— Здесь, в одном месте. После обеда пойдем, покажу, — пообещал Евгений.

К обеду из больницы пришла Антонина.

Василий давно не видел сестру — с тех пор, как приезжала она последний раз в Воронеж, чтобы проводить мужа на австро-германский фронт. Тогда она выглядела совсем девчонкой. Стройная, шустрая, с длинными каштановыми косами, красиво уложенными вокруг маленькой головки. Глаза ее, большие, карие, светились как светлячки. Сейчас ее трудно было узнать. Она чрезмерно располнела. После перенесенного тифа волосы ее были коротко острижены, в затуманенных глазах скрывалась какая-то глубокая печаль.

— Ты больна? — спросил Василий сестру.

— Устала… Когда все это кончится? Кругом убийства, пожары, грабежи… Сегодня утром в больницу привезли двух женщин. Их выбросили на ходу из поезда. У одной перелом ноги, у другой — поврежден позвоночник и разбито все лицо. Обе женщины ехали из Иванова за хлебом. Говорят, что красноармейцы между станцией Валуйки и Уразово отобрали у них вещи, а самих столкнули под откос. Что ж это делается? Народные защитники! Даже не верится…

Василий вспомнил перекрещенного брезентовыми патронташами бравого комвзвода Пащенко, женщин со слезами на глазах, умолявших посадить их в теплушку. «Не эти ли женщины стали жертвами мародеров?» — мелькнула у него мысль.

Василий рассказал о случае с диверсией на железной дороге, о раненом мальчике Афоне Горобцове и спросил сестру, видела ли она его в больнице.

— Парнишка живой, бодрый. Рана у него не опасная. Кость пулей не задета. Через несколько дней трепака будет отплясывать…

После обеда, когда Антонина вновь ушла в больницу, Василий с Женькой отправились на реку.

Заметив во дворе хозяйку, Василий нарочито громко спросил Женьку:

— Через сад можно пройти к реке?

— А чего же? — удивился Женька.

• Предыдущая
• 5/27
• Следующая