Монах на краю земли - Синякин Сергей Николаевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/13
• Следующая

Опять речь зашла об аварии, и снова работники госбезопасности пытались выяснить что-то, ничего не называя своими именами.

— И все-таки вы подумайте, — сказал Авруцкий. — Это нужно для блага государства. Вы же советский человек, Штерн. Согласен, с вами обошлись несправедливо. Время было такое! Согласен, с вами и сейчас обходятся несправедливо. Но вы поймите, идет холодная война и мы не имеем права проигрывать. Весь мир смотрит на нас! А тут вы со своей правдой. Нельзя допустить, чтобы ваши знания стали достоянием общественности. Это же контрреволюционный переворот общественного сознания! Неужели вы этого не понимаете?

— Не понимаю, — сказал Штерн. — Это же правда, а правда не может быть опасной.

— Ах, уж эта инфантильная вера интеллигентов во всемогущество правды! — усмехнулся подполковник Авруцкий, всплеснув руками. — Кому она нужна, ваша правда? Важнее правды чувство всеобщей безопасности, уверенность в завтрашнем дне! Что вам важнее: безопасность нашей страны или возможность прокукарекать на весь мир о том, что вы знаете? И ведь еще не факт, что вы во всем правы!

— О чем мы говорим? — спросил Штерн. — Ну, скажите, назовите предмет нашего спора, и тогда я, может быть, вам поверю.

— А вы провокатор! — нервно хмыкнул Авруцкий. — Нет, вашему будущему я не завидую. Вы знаете о судьбе Минтеева?

— Откуда, — пожал плечами Аркадий Наумович. — Нам запретили поддерживать какую-либо связь.

— Он умер в прошлом году, — внимательно следя за выражением глаз Штерна, сказал гэбешник. — У него был проведен тщательный обыск. Как вы думаете, что мы у него нашли?

— Я не специалист по обыскам.

— Ни-че-го, — проскандировал подполковник. — Совсем ничего. Ни научных записок, ни воспоминаний, ни каких-либо упоминаний о событиях тридцать шестого года. Совсем ничего!

— А чему удивляться, — усмехнулся Аркадий Наумович. — Я тоже стараюсь не вспоминать. И расчетов никаких не веду. Нас тогда очень серьезно напугали. На всю оставшуюся жизнь.

— Значит, у Минтеева ничего не было, — сказал Авруцкий. — И вас осталось трое.

— Никого не осталось, гражданин подполковник, — сказал печально Штерн. — Никого. Фактически нас нет. С того самого дня, когда оказалось, что наша правда никому не нужна, наша наука оказалась вредна для государства, а наши знания настолько опасны, что нас готовы были расстрелять.

— Не надо так трагично, — успокоил гэбист. — Судьба единицы ничто по сравнению с судьбами миллионов.

— Вы правы, — согласился Штерн. — Допустимо затоптать колос, спасая поле. Только вот как-то забывается, что это поле состоит именно из колосков.

— Ладно, — сказал Авруцкий. — Если вам станет легче, то я готов извиниться перед вами. С вами действительно были несправедливы. Но вы поймите, теперь у них атомная бомба, и у нас есть такая бомба. У них есть средства доставки этих бомб, и у нас они есть. Но нужно нечто такое, что будет у нас и не будет у них! Понимаете?

— Да, — сказал Штерн. — Сейчас они впереди, и мы спим беспокойно. Вам хочется, чтобы впереди были мы, пусть тогда не спят они! Вам не кажется, что у этой гонки никогда не будет победителя?

— Жаль, — сказал гэбист. — Очень жаль, что я вас не убедил, Аркадий Наумович. Но, может быть, существуют условия, при которых вы могли бы отдать нам искомое?

— К сожалению, у меня ничего нет, — сказал Штерн. — Но если бы даже я это имел, то вам пришлось бы сказать правду! Подполковник закурил. Небрежным жестом перебросил пачку сигарет Штерну.

— Я не курю, — отказался Аркадий Наумович. — Бросил. Зона, знаете ли, очень к этому располагала.

— Вы мне симпатичны, — сказал подполковник Авруцкий. — Тем больше я сожалею о вашей дальнейшей судьбе. Браво, браво — ваша стойкость и приверженность идеалам заслуживают всяческого уважения. Но разве вы не поняли, что ваша правда никому не нужна и востребована будет не скоро. Если вообще будет когда-либо востребована… Но все-таки предположим! Предположим, что когда-нибудь запреты отпадут, и вы получите возможность выкрикивать свое сокровенное на всех площадях. Неужели вы думаете, что это что-то изменит? Мир и так разделен на верующих и неверующих. Верующих значительно больше. Предположим, что их количество удвоится, а неверующих почти не станет. Вы думаете, что это улучшит человеческую породу? Вы думаете, что в мире станет меньше горя? Если вы серьезно надеетесь на это, Аркадий Наумович, то, извините за резкость, вы непроходимый дурак и всем, что с вами произошло, обязаны лишь вашему характеру.

— Валентин Николаевич; — перебил хозяина кабинета Штерн, морщась от табачного дыма. — В силу положения я должен был покорно выслушивать ваши реприманды, но, честное слово, я никогда не желал ничего из того, что вы мне приписываете. Однако я убежден в одном: люди должны знать, что мир устроен так, а не иначе. И именно из знаний, а не навязанных лживых истин, люди должны делать свои выводы об этом устройстве. Казалось бы, чего проще — объявите все людям, пусть они сами делают выводы. Но вы боитесь. Боитесь, что мысли людей не будут совпадать с вашими установками. Страшно не то, что кто-то узнает правду об аэронавтике, страшно то, что они узнают ПРАВДУ!

— Вы сами говорите, что правду невозможно все время скрывать от всех, — сказал Авруцкий.

— Это не я сказал, — возразил Штерн. — Это американский президент Авраам Линкольн сказал. Можно все время дурачить часть народа, можно некоторое время дурачить весь народ, но никому и никогда не удастся дурачить все время весь народ.

— Им, конечно, виднее, — усмехнулся Авруцкий.

— Я не пойму одного, — сказал Штерн. — Ладно, нам запретили летать. Но природу-то вы не отменили? Неужели за все это время никто после нас не летал? Вы же умные люди, вы не могли запретить полеты вообще. Хотя бы тайно?

— Посылали, — легко согласился Авруцкий. — Но после вас прежних высот никто достичь не смог. Максимально — тридцать пять километров. Это не идет ни в какое сравнение с вашими достижениями. Такое ощущение, что вы были последними из летавших свободно. Остальных просто не допускают выше стратосферы! Почему мы ринулись обживать Север? Именно по этой причине, Аркадий Наумович! И что же? То, что вы называли Антарктикой, тоже недостижимо! Сплошные разломы и чистая вода. Послали Леваневского и потеряли его, пришлось все списывать на капризы природы. Потом ледокол “Малыгин”. А тут еще итальянцы сунулись… Опять заговорили об экспедиции Андре. Помните, он отправился со Шпицбергена на своем “Орле”? А ведь это было еще в 1897 году! Вспомнили Амундсена, американца Уилсона, наших Юмашова, Капицу и Данилина. Кстати, о вас на Западе тогда ходило тоже немало легенд. Вы были столь же популярны, как Соломон Андре, Нильс Стриндберг и Кнют Френкель. Вся эта шумиха, сами понимаете, была ни к чему. Поэтому и пришлось договариваться сначала с немцами, а потом с американцами, а всю Антарктику окружить запретами. Южные льды вообще объявили нейтральными. Такие вот дела! — Подполковник Авруцкий принялся разминать новую сигарету. — Понимаете теперь, почему вы благополучно досидели до конца срока? Вы думаете, что отделались бы от Седого, не будь с вами рядом Дустана Кербабаева? Прирезал бы вас в зоне Седой, если бы не Дустан. Вот кому памятник ставить надо — без приговора, по долгу службы рядом с вами весь срок отсидел. И Седого s его жиганами тоже тогда ночью он… — Авруцкий выпустил нервный пульсирующий клуб дыма. — Только не делайте удивленного лица. Контролируя вашу группу, мы одних германских шпионов полтора десятка арестовали, не говоря уж об англичанах и американцах! Одиннадцать бандгрупп ликвидировали…

В дверь постучали, вырвав Аркадия Наумовича из воспоминаний о прошлом.

— Аркадий Наумович! — звонко сказала за дверью Лана. — Я ваши капли принесла! Штерн торопливо открыл дверь.

— Вы ангел, Ланочка, — ласково сказал он. — Вы настоящий ангел-хранитель!

— Ну что вы, Аркадий Наумович! — девушка покраснела. — Это так старорежимно! Скажите, Аркадий Наумович, а почему вы безвылазно сидите дома? Ведь это ужасно скучно, сидеть дома в такой солнечный и чудесный день!

• Предыдущая
• 7/13
• Следующая