Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/120
• Следующая

– Теперь мочно объединить степь!

– У Тохтамыша остались дети! – возражает Аксай.

– Они не страшны! Они будут резать друг друга! – Шадибек, кажется, продумал все заранее. – И им можно помочь в этом!

Идигу едва заметно кивает головой, смотрит на юного хана, слегка вытянув шею, и по-прежнему без улыбки. Наставя большое старческое ухо, старается не пропустить ни слова из того, что говорит хан.

– Хромой Тимур не позволит тебе усилиться! – поднял голос Керим-бек.

– Как только ты пойдешь к Иртышу, он выступит в степь!

Шадибек смотрит, медлит, молчит, загадочно улыбаясь. Потом говорит громко, размыкая уста:

– Великий Тимур умер! Я получил тайную весть! Умер во время пира, собираясь в восточный поход! Теперь его держава падет, а дети и внуки раздерутся друг с другом! И мы сумеем вновь получить Хорезм! – договаривает он, уже торжествуя. – И отберем Арран! И, быть может, войдем в Хорассан. И мы должны покончить с фрягами в Крыму! Раздавить их города, как Идигу раздавил Херсонес Таврический! Они порубили Мамая, погубят и нас! Крым должен стать драгою жемчужиной в ожерелье империи! Латинских попов нам не надо, они хитры и коварны, и не служат истинному Богу! И город царей, Византии, Константинов град, мы когда-нибудь тоже возьмем сами! Пусть туркам-османам – та сторона Греческого моря, а эта сторона – нам!

По полати, меж тем как говорил Шадибек, тек ропот, подобный шуму подходящей конницы. Эмиры трезвели, присматриваясь к столь нежданно возмужавшему мальчику.

– А что ты сделаешь с Витовтом, который забирает все новые земли и не платит нам дани? – вопросил доныне молчавший Бичигу.

– Я послал рать в помочь московиту, дабы остановить Витовта. Витовт – друг Тохтамышу и, значит, наш враг! Литвина надо загнать за Днепр, а быть может, и за Днестр: пусть города, что ныне служат Литве, платят нам дань и дают воинов! В низовьях Днестра сидят гагаузы, наши улусники, и я не позволю, чтобы в Крыму или в Казани или еще где-нибудь были иные, неподчиненные нам ханства. Тохтамыш не сумел сделать того, что обязаны сделать мы! Мы все! В степи наконец-то должна быть единая власть, один хан, одна вера, одна династия – права которой будут переходить, как у московита, от отца к сыну! К старшему сыну!

Шадибек уже говорил то, о чем лучше бы ему было смолчать. Он был молод и пьян, он забыл, что о власти в Орде нынче хлопочут слишком многие, и никому из них не по нраву пришлась бы несменяемая ханская власть. Он забыл в упоении победы и про то, что Орда уже не та, не прежняя, забыл о нищих слепцах, что стучат одеревенелыми ногами на улицах Сарая, забыл о сиротах, о замерзлых трупах, что ежеден по утрам собирают смотрители двора и вывозят далеко в степь. Забыл о рваных кибитках, о грязном войлоке, о голодающих воинах, что не получили своей доли в днешней добыче и не ведают, чем кормить детей. Забыл о пышных гаремах соратников своих, о драгоценных тканях, прозрачных камнях индийской земли, чеканных курильницах, коврах, дорогих рабынях, – обо всем, что обессиливало и клонило к упадку некогда грозную державу монголов.

– Мы раздвинем наши владения от стен Китая до Исфагана и Карпатских гор! И будет единая великая татарская держава на всей этой земле! Единая великая Орда! Вот почему я показал вам теперь голову Тохтамыша!

Он говорил, и его слушали, кто озабоченно, кто восхищенно, кто посмеиваясь про себя, а старый Идигу сидел недвижно, свеся голову и утупив глаза в пестрый шемаханский ковер. Он думал о том, что уже, по-видимому, приспела пора заменить излиха повзрослевшего Шадибека иным ханом, безопасным для него, старого Идигу! Ибо Крым, при всех переменах в Орде, он намерен оставить за собою!

То, что прошлого величия Золотой Орды, а тем паче монгольской державы Чингизидов уже не вернуть, он знал. И не этому восторженному мальчику пытаться возродить невосстановимое.

Год от Рождества Христова 1407-й был богат важными смертями. На Рязани умер, подорвавши здоровье в литовском плену, старший сын князя Олега Родослав Ольгович, и смерть его почти тотчас развязала старый спор пронских князей с рязанскими.

На Москве умер старый боярин Федор Кошка, умевший ладить с Ордою, и отношения Москвы с Сараем после его смерти вовсе расстроились, что и вызвало последующие роковые события.

Наконец, умерла вдова Дмитрия Донского Евдокия, и с нею окончательно отошел в прошлое прежний век, век великих дум и свершений, век гигантов, как уже начинало видеться теперь, век Калиты, митрополита Алексия, преподобного Сергия, век Ольгерда и Кейстута в Литве, век Тамерлана в далекой Азии, век, когда под обманчивой властью Тохтамыша объединенная Орда возомнила было о своем прежнем величии. Век трех великих сражений: на Дону, Тереке и Ворскле, где гиганты бились друг с другом, губя древнюю славу свою… Великий век!

Будут и еще битвы, будут новые грозные события и новые одоления на враги, победы и поражения, но что-то сместилось, что-то ушло в воспоминания, стало учительным наследием для потомков – как жизнь Сергия Радонежского… Прошлое становится прошлым, когда умирают последние живые свидетели времени, и Евдокия Дмитриевна, рано состарившаяся мать целого гнезда потомков Ивана Красного и Дмитрия Донского, была одним из таких живых свидетелей, со смертью которых меняется время.

Ранней весною, едва только протаяла земля, Евдокия заложила новый каменный храм в Кремнике во имя Вознесения Господня. Она давно уже не вмешивалась в дела сыновей, и лишь старалась утишать восстающие среди них свары. Не спорила с Софьей, предоставляя старшему сыну самому разбираться в семейно-государственных делах и укрощать литовского тестя, что все ближе и ближе подходил к границе Московии. Себе она оставила, помимо воспоминаний о горячо любимом супруге своем, дела веры, заботу о нищих и убогих, монастырское да церковное строительство. И тем утешалась. Теперь ее собеседниками были зачастую, помимо духовных лиц, иконописцы княжеского двора и зодчие. Часами могла слушать о святынях Царьграда, о чудесах сказочной Индии, о творениях фрягов в далекой Италийской земле. Подолгу молилась, и очень убивалась, когда отошел к праотцам Киприан, ставший ей, после смерти Сергия, подлинным отцом духовным.

Сейчас она стояла, кутая плечи в невесомый соболий опашень, и, взглядывая на набухающие новой жизнью еще голые ветви сада, меж которыми суетились, перепархивая, щебеча и ладя гнезда свои, певчие птахи. Стояла над ямами, сожидая, когда наконец уложат на дно дубовые бревна, зальют тинистым раствором и начнут выкладывать фундаменты храма, строящегося ею на свой кошт. А там – лишь бы стены сровняли с землей и начали расти вверх! Она знала, как это бывает: как валят в ямы, заливая раствором, бут, как начинают выкладывать, подгоняя тесаные плиты друг к другу, стены храма и полукружия дьяконника и алтаря. Измазанные мастера, сбрасывая пот со лба (буйные волосы схвачены кожаным гайтаном, холщовые рубахи потемнели от пота, – даром, что на улице весенняя стыть, и стоючи, начинаешь чуять, как холод забирается в цветные выступки и ползет по ногам все выше и выше).

Сенные боярыни великой княгини робко постукивают нога о ногу, взглядывают на госпожу отчаянно. Евдокия подзывает старшего мастера и своего ключника, распоряжается, чтобы мастерам поднесли горячего сбитня – не простудились бы невзначай! И только после того наконец уходит к теремам. Обрадованные боярыни и сенные девушки торопливо бегут следом: скорей бы забиться в теплые горницы!

А Евдокия идет бережно (внутрях что-то нехорошо!) и на ходу шепотом, почти про себя, читает молитву. Старинные слова, сложенные века назад за тысячи поприщ отсюда, в жаркой пустыне, или в сказочном Цареграде, в котором она никогда не была, врачуют душу. Как безмерен мир! И какое спокойствие нисходит, когда в церкви в волнах ладана, в согласном хоре многих голосов звучит: «Ныне отпущаеши раба своего по глаголу твоему с миром».

Костя ходил с ратью на немцев, взял, бают, какой-то город немецкий, а она помнит доселе, как его рожала в год смерти отца, как думала – не выживет! Выжил. Вырос. Окреп. Теперь бьет рыцарей в немецкой земле! Хорошие у нее дети, не ссорились бы только! Княжьи которы всему царству болесть! Владыка Алексий мудро порешил, а Юрко недоволен! Теперь у Василия сын растет, Иван, одиннадцатый год уже! Резвый, на кони скачет пуще татарина! Поди, Софья и не родит больше! Трое мальчиков было и все – мертвые! Один Ваня и выжил! Девки, те родятся и живут! Али испортил кто княгиню? Али мужа не любит вдосталь? Коли любит жена мужа своего, обязательно пареньков носит! Ето уж редко когда… А он-то, вишь, и часы ей поставил, с луной! Он-то любит! Не было бы токмо худо в земле от литовского тестя!

• Предыдущая
• 52/120
• Следующая