Ветер времени - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 50
- Предыдущая
- 50/146
- Следующая
Опустил плечи Василь Василич, угасил невылитый гнев. Задумался. Сказал устало: «Ступай!» Только и было всей говорки меж ними…
Что дела Василь Василича плохи, Никита уяснил себе одним пасхальным днем, когда ему довелось по делам Вельяминова побывать в трех разных местах: у купцов на торгу, у мастеров-седельников и на литейном дворе – и всюду услышать, что-де Хвост в звании тысяцкого будет подельнее Василь Василича.
Лавка суконников (арабское слово «магазин» еще не окрепло на Москве), снабжавших лунским сукном и прочими иноземными тканями всю боярскую господу и сам двор княжеский, стояла недалеко от вымола, на южном склоне москворецкого берега. Тут, в затишке, припекало, снег сильно сел, где и вовсе сошел, и солнце, как бывает ранней весною, не шутя грело шею и спину.
Старый знакомец Ноздреватой, переживший трех князей и саму «черную смерть», сидел в долгой шубе и валенках, подставив солнцу сивое, совсем древнее лицо, и грелся, полузакрыв глаза. Седатый сын, внуки, приказчики суетились, бегали, предлагали товар нечастым в эту пору дня покупщикам, и лишь один этот забытый смертью старец не шевелился на своем неизменном сосновом чураке. Но в жидких глазках купца, когда он оглядел Никиту, проблеснул ум, и цепкая купецкая память, как оказалось, сработала, не подвела Ноздреватого.
– Никак, сынок Мишуков? – отнесся он, подумав, пожевав беззубым ртом, и присовокупил со вздохом: – Вишь, я и Протасьича пережил, да! – Глаза его заголубели, устремясь к дальнему, легкому и одетому сияющею синью окоему и к прошлым годам, худо ли, хорошо протекшим для него на этой земле.
В лавке слышался шум и громкая злая говоря.
– Поди, поди! Чего нать, прошай! Сына прошай, я ноне ходок плохой, поди! – прошамкал старец, кивая головою на двери.
В лавке Никиту встретили с неловким смущением, как бывает после драки, когда новопришельцу родичи стыдятся казать свои нестроения, но все еще взъерошенно огрызаются друг на друга. Его не очень любезно спросили:
– Чево нать?
Никита объяснил.
– Вельяминовский товар в Коломне! – строго возразил сын Ноздреватого.
– Держат товар, понимать! Скажи…
– Да что, – перебил его второй купец, не то родич, не то сотоварищ по торговому делу. – Боярин, што ль! Такой же ратной, чево знат!
Видно было, что сиделец не договаривает чего-то и злится за то сам на себя.
Кое-как уяснив, что товар все же будет к послезавтрему и гости сами, по старому уряженью с покойным тысяцким, доставят сукно на Протасьев двор, Никита вышел вновь к весне и солнцу.
Пока толковал, в глазах зарябило от изобилия разноличной узорной красоты. В полутьме лавки, причудливо разложенные и развешанные, стеснились Бухара и Тавриз, Царьград и Венеция, далекий Китай и сказочная Индия, выплеснув в нутро этой приземистой бревенчатой хоромины жар и истому своих удивительных земель. Рогатые звери и двуглавые птицы, слоны и львы, извивающиеся, раскрыв долгие пасти, змии среди трав и цветов, завораживающих своею многосложною перевитью, сукна и бархаты, аксамит и зендянь, гладкие атласы и переливчатые шелка, узорная тафта и разноличные камки – чего только не было здесь! Торговля Ноздреватого явно шла в гору, и пока в Орде сидел Джанибек, установивший порядок на караванных дорогах и вымолах, увеличилась, пожалуй, вдесятеро. Странно было даже и помыслить, что ветхий старец в долгой шубе, греющийся на солнце за дверьми лабаза, и есть хозяин всего этого растущего, как на дрожжах, великолепия.
Выйдя, Никита остановился опять рядом со стариком. Кивнув в сторону лавки, покряхтев, Ноздреватой вопросил, утверждая:
– Шумят?! – Вздохнул, слепо уставясь вдаль. Пояснил, вздыхая: – Коломенски на мытном дворе тамошнем обозы держат непутем! Вишь, Хвост с Василь Василичем не в ладах, дак потому… Мои-то и шумят, шумят… – Он задумчиво уставился туда, где виднелись маковицы заречного Данилова монастыря. Сказал без связи с прежним: – Толковал своим: пущай меня тамо схоронят, от князя Данилы невдали! Рачительной был князь! Хозяин! Иван-от Данилыч, тот тоже. И Семен Иваныч… Семен-то помер? – вопросил он, взглядывая, и Никита испугался жидкой голубизны стариковских глаз: уже не заговаривается ли купец? Но тот поднял руку, не спеша перекрестил лоб. Повторил-примолвил: – Помер! И Василь Протасьич помер, царство ему небесное! А меня вон и черная не взяла… Вишь, паря, – опять помолчав, довершил он, – бояре спорят, а нам, купецкому званию, докука. Обозы держат, товар, глядишь, в распуту попадет… да… Дак кто-нито один уж… Пущай Алексей Петрович в тысяцких походит тогда!
У Ноздреватого при слабости в членах, понял Никита, голова была еще ясная, и он верно понимал днешнее нестроение на Москве. Пожав плечами – не станешь же спорить с матерым старцем! – Никита простился и сбежал по склону к коню. Отвязал жеребца, вдел ногу в стремя и, беря с места в рысь, устремил в ремесленный Подол.
Купеческая колгота его еще мало встревожила. Да и чудно хорош был день, весь пронизанный солнечною голубизной, струящийся, свежий, весь в запахах далекого Заречья, влажной сыри, тонкого острого аромата ивняка, и хвои, и неведомых далеких земель и стран, оставивших свой след в темном нутре богатой лавки. И – эх! Скакать бы сейчас в ничто! В голубую, выписную, далекую сказочную страну Индию! Ускакать бы! Уплыть на небесном облаке! Ото всего: споров, дрязг, нелепой московской замятни, от томительного облика недостижимой, недоступной милой… Ускакать, уплыть, оставив сердце у ног ее, у красных узорных новгородских ее выступок, здесь, на Москве…
В улицах, где подряд друг за другом помещались щитники, седельники, лучники, стояли стук, звон и звяк. Тут ковали, чеканили, узорили медь и серебро.
В мастерской знакомого седельника стоял крепкий запах выделанной кожи. Подмастерья наколачивали мелкими гвоздиками кожаные заготовки на деревянную основу, обрезали, кроили, ковали и гнули медь, железо и серебро, узорили сбрую. Пермята, усмехаясь в каштановые усы, уча молодых, щурясь, с одного удара плющил серебряные бляхи на дорогом конском оголовье, превращая с одного маха капельку блестящего металла в чеканный маленький цветок.
– Вота как надобно! – приговаривал он. – А ты тута… с чеканом… Вота! Вота!
Узкий молоток с узорною вмятиною на конце в его руках летал по воздуху словно живой, но каждый удар был безошибочен и падал вниз, ни на волос не сдвигая узора чекана. Молодшие завороженно глядели на работу мастера.
– За седлом? – окликнул Никиту Пермята, отбрасывая молоток и обтирая по привычке руки о кожаный фартук. Протянув тяжелую лапу, он дружески потряс Никиту.
– Не подгадим! Гляди! – Сам, любуясь работою, приподнял тяжелое узорное седло, где по серебру уже сидели в гнездах крупные красные камни.
– Пущай Василь Василич не сумует! Маленько подзадержали, тово! Дак зато работа – вот она!
Высокая лука седла, сплошь крытая серебряною оковкой, была украшена лалами и извитою, схожей с восточною, узорною чернью. Седельники, пожалуй, больше всех иных мастеров перенимали восточный пошиб. Да и не диво: мало ли драгоценных седел, восточной сбруи, выделанной хорезмийскими и аланскими хитрецами, привозили бухарские гости на Москву!
Пермята взъерошил свою и без того кудрявую копну густых непокорных волос, добираясь до затылка, и, хитро щурясь, глянул на Никиту:
– Без седла-то, вишь, Василь-от Василич и Лопасню не возмог оборонить! – И, не давая Никите возразить чего ли, отмолвить, продолжал, указывая на ряды заготовок: – А ето Хвосту, Лексей Петровичу, работаем! Гляди, передолит вашего! – И захохотал, довольный.
Никита, сбрусвянев, пробурчал в ответ нечленораздельное. Но Пермята, не обижаясь, опять крепко хлопнул его по плечу, примолвил:
– Не робей! Думашь, полетят Вельяминовы, и тебе конец? Не сумуй! Наш брат, у кого руки с того места растут, завсегда и всякому надобен! Топор держишь в руках? Саблю держишь? Ну! Не пропадем, паря! – И, уже вываживая его из шумной горницы во двор, осерьезнев, сказал: – Твой-то чего думат? А на Москве такая толковня, што не усидеть ему на отцовом месте теперь!
- Предыдущая
- 50/146
- Следующая
