Исповедальня - Сименон Жорж - Страница 20

• Предыдущая
• 20/23
• Следующая

Он готовился к экзаменам, играл с электрическими машинками, а избыток энергии тратил на гантели. Он пил молоко, как ребенок, завороженно наблюдая за двумя шариками шоколадного мороженого, тающего в кружении миксера.

А через пять-шесть лет или раньше…

Мать продолжала:

— Я спросила: «Что я должна ему сказать? «

— Ничего. Я сам поговорю с ним.

— И что скажешь?

— Правду. Он поймет. Ведь ты моя жена.

В тот день я поняла, до какой степени в нем развито чувство собственности. Я была не просто его женой, а вещью, принадлежавшей только ему.

Он привык, что его мать допоздна ждала мужа, потом раздевала, укладывала в постель, если он сам был уже не в силах, и ни словом не упрекала его.

За всю свою жизнь она ни разу не вышла из дома одна, разве что в лавку по соседству, и едва знала Париж.

— Ты позволишь мне присутствовать при встрече? — спросила я.

— Она станет от этого лишь более тягостной.

— Значит, если я правильно понимаю, у меня нет — выбора.

— Я обращаюсь к тебе с просьбой.

Мы шли под руку, и я чувствовала, как напряглись его мускулы.

— Какой же ответ?

— Разумеется — да.

— В таком случае я поговорю с ним завтра же.

— А если потом мы встретимся с ним на улице?

— Ничто не мешает нам поздороваться, но не больше.

Это было двадцать третьего марта. На деревьях Анжуйской набережной уже лопались почки. Я еще не знала, что тот день станет одним из главных в моей жизни.

Жан Каниваль жил на улице Сент-Андре-дез-Ар. До свадьбы я по-приятельски частенько захаживала к нему, Иногда мы вместе занимались, и он помогал мне, если у меня что-то не получалось, — ему все давалось удивительно легко. Однажды вечером, спустя примерно месяц, мы встретились. Он выходил из бистро напротив небольшой гостиницы, где снимал комнату.

Еще издали я увидела, как он пытается придать своему лицу соответствующее выражение, собираясь пройти мимо и на ходу бросить небрежный привет. Но тут я вспомнила, что оставила у него учебники и тетради. А может быть, требования твоего отца показались мне непомерными и смешными, а пожалуй и оскорбительными.

— Как дела, Жан?

— А у тебя?

— Я забыла у тебя свои тетради.

— Могу сходить за ними.

И тут я допустила ошибку, но в моем решении был вызов.

— Я еще в силах подняться на пятый этаж, пусть даже по плохой лестнице.

Я поднялась, и ничего не случилось.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Еще не поняла.

— В конце концов, человек всегда находит свое маленькое счастье. Я даже сочинил песню: «И пусть в слезах… «

Она встала, вышла за дверь, заглянула через перила.

Потом вернулась, снова села в единственное кресло; Андре сидел верхом на стуле…

— Мне показалось, что твой отец нас подслушивает.

Он всегда был подозрителен. И, возможно, стал таким именно с того дня. Я вернулась домой, он мне ничего не сказал ни тогда, ни потом. Примерно через месяц я, думая, что обрадую его, сообщила ему о своей беременности. Вместо того чтобы разволноваться, растрогаться, он окаменел.

— Что с тобой, Люсьен? Ты побледнел. Тебя огорчила новость?

— Как посмотреть.

Он говорил холодно, внешне вполне владея собой.

— Что значит: «Как посмотреть? «

— От меня ребенок или нет.

— Что ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты шутишь?

— Шутка была бы не совсем удачной.

— Почему ты думаешь, что ребенок не твой?

— Я в курсе твоих визитов на улицу Сент-Андредез-Ар.

— Я — была там всего лишь раз.

— И, как назло, в тот день я проходил по улице.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Зачем?

— Я встретила Жана и вспомнила, что у него мои тетради и книги…

— …которые тебе вдруг понадобились. Да так срочно, что ты даже забыла о своем обещании.

— Клянусь тебе, Люсьен…

— Не стоит. Это ничего не изменит.

— Уж не думаешь ли ты…

— Я постараюсь думать об этом как можно меньше.

Странно, что двадцать лет спустя произошло то же самое. Ведь и Андре, когда Франсина так неосторожно показала ему мать, совершенно случайно оказался на улице, названия которой даже не знал.

И он тоже сразу сделал соответствующие выводы.

— Он все еще верит в это? — спросил Андре, не понимая, кого жалеет больше — отца или мать.

— С ним трудно что-либо понять. Жизнь продолжалась, и он ни разу не вспомнил об этом. Когда ты родился, он казался счастливым. Только с тех пор я постоянно чувствую, как гнетет его ревность.

По вечерам, в Париже, он изводил меня вопросами, что я делала днем, и я знала: нельзя забыть ни малейшей детали.

С трудом он согласился уехать из квартиры родителей, где жизнь стала невыносимой и для него, и для меня. Он редко говорил, когда заканчиваются занятия в училище, а расписание менялось там каждую неделю. Таким образом, он мог вернуться домой внезапно.

У нас никогда не было настоящих друзей. Пойми, Андре, единственное, в чем я упрекаю его, это, повторяю, то, что он ничего не дал мне взамен.

Друзья, приятели, вечеринки — я обошлась бы и без этого, если бы нашла с ним теплоту, нежность, радость, в которых так нуждалась.

Но нет! Твой отец работал. Он работает всю жизнь, словно работа для него — оправдание.

Когда мы купили эту виллу, я надеялась, что наша жизнь изменится. Он приглашал врачей, которых знал. Мы устроили несколько вечеринок и почти два года везде ходили вместе.

Андре подмывало спросить у нее:

— А когда вы одни, друг с другом? Он не мог предстаешь себе эти двадцать лет, проведенные бок о бок, в ужасающей близости, пока один мучительный вопрос оставался и, возможно, навсегда останется без ответа.

Мать говорила, а он думал: «Лжет она или говорит правду, и не пытается ли скорее убедить себя, чем меня?»

Отец, видимо, задавал себе тот же вопрос уже двадцать лет. Знал ли он об улице Вольтера? А может, на размышления его навел развод Поцци?

Они спали вместе, в одной постели, и, случалось, их потные тела соприкасались. Они раздевались и одевались на глазах друг у друга. Пользовались одной ванной.

— Мы как чужие, хотя живем и спим вместе. И все-таки я до сих пор люблю и жалею его, поскольку знаю» это просто мания, болезнь.

Даже если бы он не заметил меня на улице Сент Андре-дез-Ар, все было бы так же. Такой уж у него характер. Он сразу почувствовал, что меня переполняет энергия, а он медлителен, робок, создан для жизни в своем уголке.

Он боялся меня, боялся каждого моего шага. Он боялся, что мне откроется жизнь, совсем другая, чем с ним.

Он не верил даже в самого себя. Ему ничего не хотелось. Он женился потому, что все женятся, чтобы не быть в одиночестве, но никогда не знал страсти, только ревность, и ему в голову не приходило, что женщина еще и самка… Вот уже четыре года, как он не прикасался ко мне.

На лестнице послышались шаги, тяжелые, медленные. Мать бесстрастно смотрела на дверь, сдерживая первый порыв. После долгой тишины дверь открылась.

На пороге стоял отец, лицо его не выражало никаких эмоций.

— А я-то думаю, где ты, — обратился он к жене.

— Как видишь, здесь. Не один ты ходишь к Андре на чердак.

— Тебе не кажется, что уже поздно?

— Сейчас спускаюсь. Спокойной ночи, Андре. Не решаюсь сказать: «Спокойной ночи, Било», — ты этого не любишь.

— Спокойной ночи, мама. Спокойной ночи, папа.

Он не сдвинулся с места: не хотелось целовать их по очереди на глазах друг у друга.

— Спускайся. Я иду, — сказала мать.

— Я подожду тебя, — промолвил отец.

— Как хочешь.

И она, вздохнув, вышла за ним на лестницу.

• Предыдущая
• 20/23
• Следующая