Лошадиные истории - Коркищенко Алексей Абрамович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/34
• Следующая

За последнюю неделю разродились все кобылицы. Леля с дедом Лукьяном приняли половину приплода, на долю Петьки и его деда досталось столько же. Роды проходили нормально. Только трем молодым кобылицам потребовалась помощь. Дежурили по двое круглосуточно, меняли вахту через каждые четыре часа, следили строго за состоянием конематок.

— Что-то наша Лошадия придерживает, все сроки прошли, — с беспокойством говорил Лукьян Корнеевич. — Смотрел по записям в документах — пора бы.

— Может быть, жеребчика носит? — делала предположение Леля.

— Может, носит, а может, и нет, — отвечал он, думая о чем-то своем.

И вот во время их дежурства на рассвете забеспокоилась Лошадия, затопталась на месте. Дед и внучка готовы были принять жеребенка. У Лошадии начались схватки, она легла на траву. Заволновался дед, заволновалась и внучка.

— Слушай, Леля, ты бы пошла куда-нибудь, — сипло произнес он.

— Ты, Лукашка, не волнуйся. Никуда я не пойду. Думаешь, я не видела, как рожают лошади. Мне все надо знать. Я ветврачом буду, ты это знаешь, жеребят сама принимать буду.

— И конской кумой будешь, — добавил он.

— И кумой, и крестной!

Лошади рожают трудно, с великими муками, как и люди.

Лошадия, натуживаясь, жалобно, коротко взревывала — и это так похоже было на человеческий стон и плач.

Из огромных измученных глаз в темных обводах катились крупные слезы.

— Бедная моя Лошенька! — ласково приговаривала Леля, приближаясь к ней. — Я сейчас помогу тебе, массаж сделаю…

Дед перехватывал ее и опять заталкивал за свою спину, сипло шепча:

— Да не лезь ты к ней! Она сама справится… Ушла бы куда-нибудь…

— Лукашка, прошу тебя, не волнуйся. Я никуда не уйду, так и знай. Я тебе инструмент подавать буду. Ты лучше повнимательней присмотрись: он правильно собирается приходить?.. Я петлю-захват приготовлю… — и она подвигалась к ящику, где находились ветфельдшерские причиндалы.

Он опять перехватывал ее:

— Не суетись. Не надо никакого инструмента… Все нормально. Крупноватый жеребенок идет, вот какие дела!

…И вот жеребенок, еще мокрый, вздрагивая кожей, лежит на чистой разноцветной ряднушке.

Лошадия, отдышавшись, поднялась на ноги и, пофыркивая, произнося какие-то лошадиные нежные материнские слова, стала облизывать его.

Присев на корточки перед жеребенком, Леля засмеялась.

— Ну, здравствуй, рыженький!.. А я ведь угадала, Лукьян Корнеевич, жеребчик появился. Весь в маму свою! Видишь, на лбу у него такая же звездочка, и передние ноги белые до пясти.

Старательно облизывала Лошадия своего лошонка. Всего промассировала горячим шершавым языком, ни одной пяди на его шерстке не пропустила. И ожил, задвигался жеребчик. Вдруг, чуть ли не упираясь головой в землю, он рывком поднялся на трясущиеся, несуразно длинные ноги. Стоял, растопырившись, и его глаза неосмысленно таращились на мир.

— Прыткий! — похвалил его Лукьян Корнеевич. — С первого раза, с первой попытки подхватился.

— До чего же он потешный! — воскликнула Леля.

— Все вы смалу потешные, — ответил дед.

Лошадия позвала жеребенка. Странно дрыгая ногами, он толчками подошел к ней, стал тыкаться мордой в живот, а она поворачивалась к нему так, чтобы он нашел коричневое вымя. И вот из тугого соска на его ищущие розовые губы брызнуло сладкое молоко. Жеребенок жадно зачмокал, удовлетворенно выгибая спинку и подрагивая кудрявым хвостом-метелкой.

— Вишь, какой провора! — улыбнулся старик. — Сразу видно — высший класс по всем статьям.

— Давай назовем его Коськой, — предложила Леля.

— Ну, такое имя в паспорт не запишешь, — возразил он. — Ты можешь называть его и Коськой, и Косей, а запишем его так: Колер. Отец у него Кагул. От него начальная буква идет, и от матери, Лошадии, есть буква «л». А вообще, я тебе скажу, неважно, как лошонка назовешь, важно, добрый конь будет. Года так через два-три вырастет он, скакуном-красавцем станет, и ты подрастешь, оседлаешь его как-то и поскачешь по вольной степи!..

И родилась в Лелином воображении прекрасная картина, которую она потом не раз будет рисовать себе перед сном: будто бы по майской цветущей степи мчится сказочно красивый золотисто-рыжий конь с белыми ногами и белой звездой на лбу и на нем, держась за длинную, развеянную по ветру гриву, скачет, нет, вернее, летит она, взрослая Леля, сероглазая и стройная, как мама, а на ней шелковое алое платье, которое, как и длинные каштановые волосы, ветер перевивает с золотой гривой коня; степные орлы парят в синем небе, по которому плывут сверкающие белизной облака. Поют жаворонки среди этих облаков, и теплый пахучий ветер поет в ее ушах, и она сама поет от восторга. А там, на дальнем кургане, на который взлетает конь, с большой корзиной красных роз стоит Петька…

А иной раз ей казалось, что там стоит Шурка Кряжев, он раскрывал объятья, ожидая, что она слетит к нему с коня, словно жар-птица, и он поймает ее на лету…

В напряженном труде проходило время в летнем лагере конефермы. В хозяйстве начиналась жатва, людей нигде не хватало. Бабки тяпали огород. Леля, Петька и деды заготавливали сено. Леля сама управлялась с конной косилкой. Все неотлучно жили здесь, в степи. Только Лукьян Корнеевич и внучка трижды в неделю после обеда ездили верхом в хутор проводить занятия с призывниками. Она старательно готовилась к ним, перечитывала учебники и инструкции для кавалерийских частей и школ, писала конспекты, рисовала плакаты и схемы.

И вот в середине июля новобранцам вручили мобилизационные повестки. Пришел день проводов. Лукьян Корнеевич с утра поехал в хутор. Петька со своим дедом вершили скирду сена, Леля держала под наблюдением косяк кобылиц с жеребятами.

Любопытно было ей наблюдать за подросшими, окрепшими жеребятами. Их игры казались вполне разумными, совсем как у человеческих детей. Леле нравилось играть с жеребятами. Они привыкли к ней, и многие совсем не боялись ее, да и матки доверчиво подходили за лакомством. Она угощала их корочками хлеба и овощами, которые держала в сумке. Только одна кобылица, Каяла, ревнивая мамуля, не отпускала от себя жеребенка. Боялась за него, должно быть. Леля подходила к ней с угощением, а та зло прижимала уши к голове, топала ногой, похрапывала.

— Да ты что, глупышка, не узнаешь меня, что ли? Застило тебе? — говорила Леля, приближаясь и протягивая ей морковку, и бесстрашно подходила ближе. — Бери, не бойся.

И Каяла, наконец, поставив уши торчком, фыркнула успокаивающе, взяла угощение. И жеребенок потянулся к Лелиной руке. Она дала ему кружок сахарной свеклы. Он с удовольствием захрумтел, дался погладить себя.

— Ничего, мы с тобой еще подружимся, гордая Каяла! — сказала Леля и пошла к Лошадии и Коське. Угостив их сладким, она занялась туалетом своей любимицы. Большой алюминиевой гребенкой стала расчесывать гриву и челку. Коська шаловливо подталкивал ее под руку. Она обняла его за шею. — И тебя расчешу, кудрявый Кося!

Он вырвался, отпрыгнул от нее, наигранно пугаясь, но далеко не убегал, приглашал поиграть с ним. И они стали бегать друг за дружкой.

Вдруг откуда-то донеслась казачья военная песня с присвистом и гиком. Леля быстро поднялась на ноги, пригляделась. Из-за бугра со стороны хутора шел взвод всадников.

— Леля, иди сюда, наши на фронт едут! — крикнул Петька со скирды, на которой он утаптывал сено.

Леля побежала во двор лагеря, мимо которого проходила дорога. От нее не отставал Коська. За ним последовала его мамаша, а за ней потянулся весь косяк кобыл с жеребятами.

Через несколько минут отряд молодых казаков во главе с Лукьяном Корнеевичем вошел во двор лагеря.

— Взво-од, стой! — скомандовал старик. — Вольно!

Кряжев выехал из строя к Леле. Посмотрел на нее пристально и улыбнулся ласково, с грустью:

— Прощай, Леля.

— Прощай… Кряжев, — смущаясь под взглядами призывников, ответила она и, встряхнув головой, закрыла лицо волосами.

• Предыдущая
• 22/34
• Следующая