Бургомистр города Верне - Сименон Жорж - Страница 16

• Предыдущая
• 16/39
• Следующая

А Терлинк, не уверенный, что она не помешает ему, наспех смывал всяческие нечистоты, загаживавшие пол. И приговаривал голосом, которого никто бы не узнал:

— Моя птичка-умница… Она умница, правда?.. Она не будет огорчать своего папу…

Внизу рыдала Тереса: до нее доносились обрывки мужних слов. В репликах Йориса, которых она не могла разобрать, в его тоне и небывалой разговорчивости она предчувствовала новую угрозу.

— Сознайся, Мария, сегодня он был какой-то необычный.

— Может, потому что баас выпил?

— Нет, Мария. Когда ему случается выпить, он молчит и замыкается в себе.

Наверху каждый новый квадратный метр, обтертый мокрой тряпкой, уже знаменовал победу, и Терлинк без устали твердил:

— Она умница… Она не хочет огорчать папу… Она даст себя помыть, как большая девочка…

Глаза его оставались сухими, взгляд ничего не выражал. Запах в комнате стоял тошнотворный, но Терлинк его не замечал. Эмилия по-прежнему покоилась на кровати совершенно голая, вытянувшаяся, тощая, бледная» в пролежнях.

— Сегодня она будет паинькой. Папа ее вымоет…

Наступил самый трудный момент. Когда Йорис подходил к кровати с другого боку, Эмилию чаще всего охватывал ужас, превращавшийся в конце концов в страшную ярость.

Тогда безумная набрасывалась на отца. Сегодня все произошло, как в самые скверные дни, — она кричала, выла, царапалась и старалась укусить.

Ему пришлось удерживать ее так, чтобы не сделать ей больно, и выжидать момент, когда он сможет отскочить к двери и вырваться из комнаты, где она, визжа, продолжала изрыгать самые сочные ругательства.

Никто так и не узнал, где она им научилась. Некоторых отец просто не знал, настолько они были грубы и похабны.

Выбегая в коридор, он опрокинул ведро, вернулся назад и подобрал его, чтобы не оставить в комнате ничего, обо что Эмилия могла бы пораниться.

Он постоял в коридоре, прислушиваясь к потоку ругани и непристойностей.

Затем Терлинк заперся в своей туалетной комнате на втором этаже и тщательно вымылся, с важным видом смотрясь в зеркало.

Он мог бы отправиться на табачную фабрику — рабочий день еще не кончился, но, успев уже переодеться, не испытывал желания вторично вымокнуть.

Терлинк тяжелыми шагами спустился вниз и проследовал в кабинет, не заходя в столовую, где — он это слышал — хлопотала его жена. Зажег газ, взял сигару, надел очки и бегло окинул помещение взглядом.

Затем скрестил ноги и углубился в газету. Ему — вероятно, после вина — хотелось пить, но у него не хватило духу пойти за водой на кухню, а звонка, чтобы позвать прислугу, не было.

К тому же Мария поднялась наверх. Он слышал, как она приводит в порядок комнату, в которой он только что был. Даже в войлочных шлепанцах шаг у нее всегда был тяжелый: поднимаясь или спускаясь по лестнице, она производила вдвое больше шума, чем любой другой на ее месте, а вечером, когда она раздевалась в своей мансарде на третьем этаже, этот шум превращался в форменный грохот.

Из школы возвращались дети, закоченевшие в своих плащах с остроконечными закрывающими лицо капюшонами. По тротуарам отрывисто щелкали сабо.

Пылали газовые рожки. Терлинк еще не зажег свет, и, чтобы проделать это, ему пришлось встать. Он по-прежнему держал газету перед глазами, но больше не читал. Его сигара потухла. Над головой у него Мария принялась развешивать по местам одежду, кроме тех вещей, которые ей предстояло унести на просушку вниз, на кухню. Она подошла к кровати. Первым делом наклонилась, сняла с нее одеяла и простыни и одним сильным рывком перевернула оба матраса.

Вот так это когда-то и началось. Терлинк вошел к ней случайно: он ни о чем таком и не думал.

Йорис со вздохом поднялся, подошел к двери и шагнул в лиловые сумерки коридора. Из-под дверей столовой пробивался свет. Тереса наверняка подняла голову, оторвавшись от шитья и раздумывая, войдет муж или нет. Но Терлинк, понурясь, поднялся выше. На площадке, заколебался и дважды отдернул руку от дверной ручки. Наконец, пожав плечами, перешагнул порог и запер дверь на ключ, хотя в том не было никакой нужды: Тереса все поняла, как только услышала, что он идет наверх, и теперь ей не пришло бы в голову потревожить его. Убираясь, Мария зажгла свет. Йорис погасил его.

Она промолчала.

И все это время он не переставал смотреть на зарево городских огней за окнами, острые стрелы газовых фонарей за пеленой тумана, темную громаду ратуши, как бы служившую фоном для высоких узких окон.

Дети все еще шли мимо. Их было много, все в плащах с капюшонами, у всех красные простуженные носы и завистливые глаза, обращенные к ярким витринам, особенно к тем, где выставлено съестное.

Потом он поднялся. Поднялась, не сказав ни слова, и Мария, принявшаяся за работу с того же места, где прервала ее. Выходя, он мог бы повернуть выключатель, но не сделал этого, закрыл за собой дверь и оказался один на площадке между двумя лестничными маршами — тем, что ведет вверх, где его дочь наверняка спит после припадка, и тем, что ведет вниз, где его жена, хныча, склонилась над шитьем.

На лестнице было темно. Она не отапливалась. Всякий раз, когда распахивалась дверь, при выходе в лицо веяло холодом, при входе — теплом.

Терлинк спустился, снял с вешалки шубу.

— Уходите, Йорис? — донесся голос Тересы.

Промолчав, он пожал плечами, надел шапку, открыл дверь и засунул руки в карманы.

По-прежнему лил дождь. Терлинк глянул на окно своего кабинета в ратуше, где не горел свет, поскольку хозяин отсутствовал, и подумал, что Ван де Влит остался в темноте.

Йорис не пошел, куда собирался. Не пошел на фабрику. Не поехал в Остенде. Он никуда не пошел.

Он толкнул дверь с матовым стеклом у входа в «Старую каланчу» и втянул ноздрями привычный запах пива, можжевеловки и сигар. Репродукции висели на своих местах. Все стулья были свободны.

Был час, когда посетителей не бывает. Из кухни, привлеченный стуком двери, выскочил сам Кес:

— Вы, баас? Что прикажете подать?

Он не знал, что предложить бургомистру в такое время.

— Как всегда.

Терлинк сел на свое место неподалеку от печки, скрестил ноги, достал новую сигару и вставил ее в янтарный мундштук. Раздался сухой щелчок футляра.

— Сейчас включу свет.

Йорис заколебался. Когда он вошел, горела только половина ламп. Это создавало впечатление жизни при ночнике, в серых тонах, слегка напоминая чувства, которые бургомистр испытывал, если в будни отправлялся в собрание и входил в парадный зал, когда единственный плафон издали освещал меблировку и знамена.

— Да, да, включи.

Только повернувшись к нему спиной, Кес позволил себе нахмуриться. Накачивая пиво, он все еще хмурился.

— Итак, баас, все прошло хорошо?

— Очень.

— А все-таки вы, по-моему, чем-то недовольны.

Да, это был его день! Большего могущества не достигал даже Ван де Влит. И вообще никто. Он был не просто бургомистром, лицом, которому на более или менее долгий срок доверено управлять городом, лицом, чьего благоволения добиваются. Он был хозяином, баасом!

Город стал его собственностью, такой же как сигарная фабрика, и он управлял им, как управлял ею. И вот лучшее тому доказательство: газовый завод будет не просто снесен — его демонтаж поручен крупной брюссельской фирме.

Никто не пикнул. Терлинку возражали, уверяя, что полсотни семей окажутся на улице, что начнутся манифестации. А полсотни семей ограничились тем, что наблюдали сквозь стекла своих хилых домишек за кортежем автомашин и господами, которые, выйдя из них, под дождем разгуливали по пустырям.

Полсотни семей вновь станут тем же, чем были прежде.

— Я хочу, чтобы всегда были бедняки, которые будут подбирать конский навоз на улицах, — заявил он совету в полном составе. — В противном случае навоз пропадает, а значит, пропадает богатство. Отсюда — новые бедняки…

Разве он поколебался заявить Комансу, что его, Терлинка, никогда не сменят? Иными словами, тот, кому захотелось бы его заменить, вынужден будет с ним считаться. Ведь тогда все получилось бы так же, как раньше, как все эти двадцать лет, когда Йорис, в сущности, в одиночку представлял собой оппозицию, не давая покоя бургомистру с эшевенами, доводя их до отчаяния.

• Предыдущая
• 16/39
• Следующая