Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Монтвила Витаутас - Страница 1

С возрастом люди становятся сентиментальными. Листал я страницы этой книги и чувствовал, как растет комок в горле и слезы подступают к глазам. Ведь что ни фамилия, что ни строчка — молодая, оборванная смертельным металлом войны жизнь, вплавленная в песню.

Сорок восемь имен. Сорок восемь человеческих судеб, сорок восемь жизней, стремившихся высказать себя в звучащем слове и задавленных влажной глухотой братских могил. А за пределами этого сборника — еще имена, еще книги и судьбы: красавца, лирика, кумира московских девушек Иосифа Уткина, стремительного, нетерпеливого Джека Алтаузена, самого тихого в шумной группе лефовцев Петра Незнамова, одного из днепропетровской тройки комсомольских «мушкетеров» Александра Ясного, известного всем начинающим поэтам первых послеоктябрьских лет, автора книжки «Как делать стихи» ленинградца Алексея Крайского, военного поэта Якова Чапичева и других[1]. Эти имена — жертва, которую советская литература принесла Родине в ее трудную трагическую годину.

Когда я читал эту рукопись, невольно в памяти моей возникли слова, сказанные однажды, в начале войны, одним молоденьким командиром роты: «Вы знаете, когда читаешь в сводке о том, что в таком-то сражении потеряно убитыми и ранеными сотни или тысячи людей, то ощущаешь это, конечно, со скорбью и болью, но как-то „вообще“. Но вот кончился бой на участке твоей роты. Из взводов приносят тебе списки убитых. Ты каждого из них знаешь в лицо, со многими, говоря по-солдатски, из одного котелка кашу ел, из одной баклажки „паек“ пил. Вот тут ты чувствуешь военную потерю как свою личную горькую утрату. Как будто с каждым убитым кусок твоей жизни отрезали… Счастье, что природа наградила человека способностью привыкать даже к самому страшному. А без этого на войне все бы просто с ума посходили…»

Как он был прав, этот молодой офицер! Среди этих сорока восьми и среди старших, не вошедших в этот сборник, большинство были юноши, стихи которых я читал до войны, с которыми встречался в редакциях или на литературных вечерах, и по крайней мере двадцать из них были людьми, которые так или иначе вошли в мою человеческую судьбу.

Я читаю помещенные в этом сборнике стихи еврейского поэта Самуила Росина, московского ополченца, погибшего в вяземско-семлевском «котле», и вижу его — живого, тихого, талантливого лирика и принципиального, непримиримого участника литературных боев тридцатых годов. Это был человек чистой, младенчески бескорыстной души и большого, светлого поэтического дара.

Вадим Стрельченко. Я листаю странички своей памяти, и мне начинают звучать пророческие строки его стихотворения «Родине», написанного в 1935 году:

Он весь — в строках этой надписи-посвящения своего первого стихотворного сборника. Тогда он приехал к нам в Москву из Одессы, высокорослый, ширококостный веселый рабочий парень. Приехал и поразил нас «лица необщим выраженьем», своеобразными, талантливыми стихами, полными бунтующей радости жизни. И у нас, тогдашних поэтов, не было сомнения, что из Вадима «выпишется» самый сильный и интересный из всех известных нам поэтов-рабочих. Он рос от стиха к стиху. Но пришла война, и этот поэт-жизнелюб встал в строй защитников Родины, и жизнь его оборвалась на высоком и дерзком взлете. Время было такое, что тонкая красная материя флага не могла прикрыть мужественное сердце лирика.

Борис Лапин… Начав стихами, он еще на стыке двадцатых и тридцатых годов со своим другом Захаром Хацревиным (погибшим вместе с ним в начале войны на Украине, в так называемом «прилукском окружении») перешел на прозу. И проза и стихи были отмечены печатью большого оригинального таланта, ума и тонкой наблюдательности. Вместе со своим другом он записывал и литературно обрабатывал легенды и современные сказания среднеазиатских народов, смело и дерзко стилизовал рифмованным и белым стихом; был среди писателей одним из наиболее рьяных землепроходцев, и было как-то естественно, что во время сражений в Монголии, на Халхин-Голе, в 1939 году, он стал одним из первых писателей фронтовой печати. Там он вместе со своим другом сочинил полную тонкой лирики и иронии песню фронтового газетчика, начинавшуюся строкой: «Погиб репортер в многодневном бою…».

Алексей Лебедев. Я его и сейчас вижу как живого, широкоплечего, статного моряка Алешу Лебедева, талантливого поэта, настоящего человека и замечательного товарища. Вижу его курсантом военно-морского училища и офицером-подводником. В памяти моей встают звучащие с его голоса стихи, насыщенные соленым простором Балтики, полные романтики странствий, воспевающие мужское мужество и мужскую любовь к жизни. С первого дня войны штурман подводник Алексей Лебедев вместе с друзьями вышел навстречу своей военморской судьбе, и их боевая лодка «не вернулась на базу» после одного из походов. Ранняя смерть под холодной толщей вод Финского залива подрезала широкие крылья яркой и сильной песни.

Всеволод Багрицкий… Маленький домик в старом дачном Кунцеве. Тесная комната, заставленная аквариумами. Все это будет потом предано бессмертию в стихах Эдуарда Багрицкого. И среди этого удивительного мирка — озорной, шаловливый, дерзкий мальчишка, остроглазый, черноволосый. Мальчишку зовут Всеволодом. Он сын хозяина комнаты. Ему отец — в стихах «Папиросный коробок» — передавал во владение всю землю. Этот сорванец на моих глазах вырос, превращаясь из просто озорника в озорного школьника, а потом — в начинающего поэта, участника студии начинающих актеров и драматургов, руководимой и вдохновляемой ныне знаменитым Алексеем Арбузовым. Там они, возрождая традиции первых революционных лет, коллективно писали и ставили пьесу «Город на заре». Были у них широкие и дерзкие замыслы, но пришла война… Сын поэта, написавшего:

вчерашний пионер, совсем еще зеленый юноша, Всеволод Багрицкий сказал привычное пионерское «Всегда готов!» грому, накатывающемуся с Запада, и уехал на фронт, чтобы встать в ряды писателей — армейских газетчиков. Недолго он провоевал. Бомба, сброшенная с «юнкерса», догнала его в болотах Северо-Западного фронта, где-то около Старой Руссы.

Георгий Суворов… Это было в разгар подмосковной битвы. Ко мне пришел дежурный по полевой редакции газеты Западного фронта «Красноармейская правда» и сказал: «Вас там какой-то лейтенант спрашивает. Можно?» В каморку вошел молоденький лейтенант со всеми внешними признаками уже повидавшего огонь человека и сказал, встав по стойке «смирно»: «Лейтенант Суворов. Разрешите обратиться, товарищ старший батальонный комиссар…»

Он сел около стола, заваленного материалами для очередного номера, и коротко сказал мне, что возвращается из госпиталя на Ленинградский фронт и хотел бы показать мне стихи. После этого он достал из полевой сумки тетрадь и стал читать. Это были выношенные, выстраданные, выползанные под вражьим огнем лирические строки, в которых свое переплеталось с общим и наоборот: общее приводило к своему, личному. Стихи были молодые, ломкие, в них еще отчетливо были видны следы юношеской начитанности автора, частенько лирическую ткань прерывала привычная в предвоенные годы риторическая велеречивость. То есть все было так, как бывает с первыми тетрадями начинающих поэтов. Но сквозь шелуху привычных слабостей пробивались оригинальный, неповторимый голос будущего таланта и сильная, мужественная человеческая душа.