Отречение - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/174
• Следующая

Вспомнил, как лезли, осатанев, по валу, как сам свалил двух татаринов, как бежало всё и вся, метались по городу ополоумевшие бабы, мычал и блеял скот, пылали магазины ордынских гостей, из которых через расхристанные, сорванные с петель двери выносили поставы сукон, шелка, тафты и парчи, охапками выбрасывали связки бобровых, рысьих, куньих мехов, белки и дорогого сибирского соболя, мешки имбиря, гвоздики, изюма, как пиво из разбитых бочек текло по улицам… Эх, и знатно погуляла в Жукотине славная новогородская вольница! Девок, что распродают теперь своим и персидским гостям, гнали целым табуном, ясырей навязали — стадо! Татары в ужасе разбегались по кустам, сдавались без бою. Сам князь жукотинский едва утек от новогородских рогатин и засапожников — знатная была гульба!

Гридя пошел, покачивая плечами, сам еще не зная куда. На задах отворотил рожу от татарки, присевшей, подобрав подол… Завернул к поварне. Толкнув набухшую дверь, сунулся в жар и темноту, чуть разбавленную пляшущим огоньком сальника. Со свету, ослепнув, не очень и понял, что происходит тут.

Митюх с двумя ясырями-подручными (один из них месил тесто) хлопотал у печи. Креню кивнул, не прерывая работы: миг был торжественный — открывали печь.

— Давай! — коротко бросил Митюх. Враз шибануло хмельным сытным духом горячего ржаного хлеба. Митюх втянул носом, поддел деревянным пёклом ковригу хлеба, прикинул, обжигаясь, надломил, понюхал, шваркнул удоволенно на выскобленный добела стол и принялся ловко кидать горячие ковриги одну за одной, высвобождая нутро печи для нового замеса, морщась от жара, с удовольствием на потном лице: своя была работа! В Новом Городе был он когда-то пекарем, хозяином был, да разорился после пожара, поправиться не сумел, и вот… Дрался, грабил, не робел на борони, но счастлив был по-правдошнему только тогда, когда пек хлеб, и радовался, когда его печево хвалили, пуще ратной удачи…

Крень скоро почуял, что весь взопрел. Он отлепился от стены и с краюхой горячего хлеба в руке вышел опять на улицу.

Купец, так и не купивший девку, уже сбирался отъезжать и сейчас торочил попону, вдевал железо в губы коню. Тонконогий караковый жеребец — не конь, загляденье! — злился, мотал мордой, перебирал ладными коваными копытами. Купец справился наконец, ввалился в щегольские красные, с резным набором на задке санки, едва удерживая понесшего коня. Жеребец рванул в сторону, грудью вспахивая снег, понес по целине, дугою огибая все новогородское строение, сделал глубокую промятину возле хором, вынес купца на торную дорогу и понес скачью, кидая позадь себя комья снега из-под копыт. Нездило Окинфич, полуобернувшись, кивнул на прощанье Креню и, плотнее всев в сани, подобрал вожжи. Ездить купчина умел.

Крень с легкою завистью проводил глазами торгового гостя, любуясь жеребцом. Вот бы такого с собой увести! Да по Нову Городу! Да в таковых же и санках с ковром персидским!

Дверь молодечной вновь хлопнула с треском. На снег распояскою вывалился Еска Ляд, шагнул, черпанул пригоршню снегу, стал сильно растирать шею и лицо. Подошел ко Креню. Морда у Ески была на удивленье хмурая, и глядел он смутно, не то с перепою, не то с какого зла.

— Слышь! — выдохнул он, останавливаясь около приятеля. — Недобро цегой-то! Не по-люби мне гость-от! Словно не бабу купляет, а нас всих вместе с ей! — Положил тяжелую лапу на плечо Креня: — Припозднились тутотка!

— Ницьто! — отверг Крень, весь еще во власти давешней хмельной радости. Приобнял приятеля: — Не сумуй! Расторгуемси — и до дому!

— А я бы, — сказал Ляд твердо и зло, — нонешней ноцью в путь поднялси!

— Не расторговались, поди-ко? — удивился Крень.

— На кой и товар! Чо ли мало серебра взято у бесермен?!

— Да ты цьто? — всерьез обеспокоился Гридя.

Еска Ляд постоял, втянул широким носом морозную речную сырь, точно матерый травленый волк, глянул потухло и угрюмо, помолчал, выдохнул:

— Чую! Да и купечь провралси: великий князь на Костроме!

— Да и чо?

— Что?! Великий князь, Митрий Кстиныч, дура! Цего ему делать-то тута? А у нас и молодчов не соберешь, иные под Ярославль ушли, кто под Нижним зимует, а кто под Угличем… Тутотка и народу, гля-ко, горсть! Коли цьто, и не отбитьце будет!

Крень мотнул башкой (кружило голову, перепил, ох и перепил хмельной браги!), возразил:

— Всё одно, пока не проспят молодчи, никоторого толку от их не добьесси! Да стой, с Фомою-то баял? Без атамана поцьто и толковать! — Хлопнул решительно приятеля меж лопаток, сам подтолкнул к дверям, завел, слегка упирающегося назад, в похмельную кутерьму, в шум и хохот переполненной молодечной.

Фома, хмельной, слушал вполуха. Сопел.

— Купечь, гришь, кружил по задам?

— Высматривал, цьто у нас деитце!

— Може, просто с конем не совладал враз?!

— Ну, того не скажи! — отверг Крень, начиная трезветь.

— А князь… — Фома поморщился, поскреб в затылке. — Князю поцьто за Жукотин спрашивать? Русских купчей, кажись, не грабили…

— А коли хан приказал?

— Ну, ты, Ляд…

— Я волк травленый! — угрюмо перебил Еска. — Сколь разов так-то от смерти уходил!

— Дак постой! — вмешался Крень, озирая набитую народом избу. Говорили негромко, и никто, почитай, из укладывающихся спать «новогородчев» не брал в слух, о чем там толкует атаман с двумя молодцами. — Постой! Коли наших раскидано по городкам… Брать, дак всех враз надоть!

— Цего легче! — возразил Ляд. — Пошлют дружину, похватают поодинке, цьто куроптей!

— Вот и собрались бы кучей! — выкликнул Крень, уже начиная гневать.

— Кучу не прокормишь! — протянул Фома, морща лоб. Пьяный, он старался насильно удержать разбегающиеся мысли. (И всегда-то так, после какого набега, по своим закутам расползались!)

— Нам един Нов Город защита! — горячился Ляд. — Хаживал я за Камень, ведаю! Устюжане и те смотрят, как бы нашу ватагу с товаром разбить… Идешь оттоле, да с прибытком, так и держи ухо востро!

— Подыматься, дак всема надо! — тяжело выговорил наконец Фома. — Не то мы уйдем, а те погинут, на нас же и поруха падет, опосле и не отмоиссе: мол, сами вы княжески подзорщики!

— Ну дак и упреждай молодчов! — горячо выкрикнул Ляд. — А не тут, с бабами… Натешились вси! Полно уж того, гульбы етой! Дома жонки ждут!

— Распродадим полон… — начал было Крень.

— Вота цьто, Ляд! — твердо отмолвил Фома. — Пошлю тебя по починкам. Упреждай молодчов! И Онфима Никитиця в первой након! Да и вызнать надо, цего князь затеял.

Еска подумал, сплюнул:

— Я-то пойду! Я и в ноць пойду. Ребят жалко!

— Ну, беды-то не кличь! — решительно остановил Фома, которому не терпелось, подкинув армяк, опустить голову на лавку и унырнуть в сон — такою дурью кружило похмельную голову. Мужики отвалили от старшого.

Кто-то из ратных, уставя локти в стол, затянул хрипло в это время ихнюю, волжскую, и — не стало уже поры на говорю. Приподымались, битые, кто с заскорузлой тряпицею на голове, кто с подвязанною рукою, старые и молодые, приставали к певцу, подымая на голоса торжественный, чуть печальный напев. Песня ширилась, крепла, лица становились строже.

Замерли татарки, со страхом и обожанием глядя на осурьезневших суровых молодцов, затихли ясыри, бубнившие что-то свое за дощатой перегородкою.

Ой ты, Волга, ты ма-а-ать широ-о-окая, Молодецкая воля моя-а-а-а!

Крень тискал плечи приятеля, пел всею душою, взахлеб, очи аж прошибло слезою.

— Пожди до утра! — начал просить он, завидя, что Еска стал обряжаться в путь, едва мужики кончили песню. Но тот лишь отмотнул головой, сосредоточенно пересчитывая серебряные кругляши, слитки и обрубки шейных гривен, которые пересыпал из подголовника внутрь кожаного двойного ремня, прикидывая что-то на пальцах. Потом оделся, туго затянул тяжелый пояс, вздел овчинный зипун, низко нахлобучил шапку, сказал сурово:

— Долю мою в товаре, коли что, возьмешь за себя!

Ляд пошел было к выходу, но остановился и вдруг притиснул Гридю к себе, горячо, взасос поцеловал в уста:

• Предыдущая
• 7/174
• Следующая