Книга Черепов - Сильверберг Роберт - Страница 33

• Предыдущая
• 33/51
• Следующая

Другая часть того, что брат Миклош должен передать нам, менее туманна, гораздо легче схватывается и усваивается. Это составляет семинар по продлению жизни, в ходе которого он бесстрастно перемещается во времени и пространстве в поисках идей, появившихся на свет, вполне вероятно, гораздо позже его самого. Для начала он нас спрашивает, зачем вообще противиться смерти? Разве это не естественное завершение, не желаемое освобождение от бремени, не окончание, благоговейно желаемое? Череп под лицом напоминает нам, что все живые существа ожидает погибель в свое время, и никто ее не избежит: зачем же тогда противиться всеобщей воле? Из праха ты родился, и в прах ты вернешься. Вся плоть исчезнет. Мы покинем этот мир так же, как и какие-нибудь кузнечика» и негоже кому бы то ни было испытывать жалкий страж перед неизбежным.

Да, но способны ли мы на столь философский взгляд? Если нам суждено уйти, то разве мы не можем испытывать желания оттянуть этот момент? Он задает риторические вопросы. Сидя со скрещенными ногами перед этим мускулистым воплощением эпох, мы не смеем прерывать течение его мысли. Он смотрит на нас невидящим взглядом. А что, если, спрашивает он, кому-то действительно удастся отложить смерть на неопределенное время или по меньшей мере переместить ее в далекое будущее? Сохранение сил и здоровья, естественно, необходимое условие: нет достоинства в том, чтобы превратиться в штрульдбруг , стать старой, пускающей слюни и что-то лопочущей, малоподвижной разлагающейся кучей, разве не так? Подумайте о судьбе Тифона, который обратился к богам за избавлением .от смерти, и бессмертие было даровано ему, но не вечная юность: седой, иссохший, лежит он в закрытой комнате, все больше старея, оставаясь пленником своей тленной, разлагающейся плоти. Нет, к силе мы должны стремиться в той же степени, что и к долголетию.

Были и такие, замечает брат Миклош, кто с прет «рением относился к подобным исканиям и оспаривал пассивное приятие смерти. Он напоминает вам о Гильгамеше, который прошел от Тигра до Евфрата в поисках покрытого шипами древа вечности и проиграл его голодному змею. Гильгамеш, куда идешь ты? Жизни, которой ты жаждешь, тебе не отыскать, поскольку когда боги создали человечество, они наделили человечество смертью, но жизнь они оставили в своих руках. Вспомните Лукреция, говорит он, Лукреция, заметившего, что бесполезно стремиться к продлению чьей-либо жизни, потому что, сколько бы лет мы ни добыли за счет этих устремлений, это ничто по сравнению с вечностью, которую нам суждено провести в смерти. Путем продления жизни мы ни на йоту неспособны сократить длительность нашей смерти… Мы можем бороться, чтобы остаться, но в свое время мы должны будем уйти, и неважно, сколько поколений мы переживем, нас все равно ожидает вечная смерть. И из Марка Аврелия[25]: «Хоть бы ты собирался прожить три тысячи лет и столько же раз по десять тысяч лет, все равно помни, что человек теряет лишь ту жизнь, которой сейчас живет…» Самое продолжительное и самое кратковременное сводятся, таким образом, к одному… все в вечности имеет те же формы и проходит по кругу… не имеет значения, увидит ли человек то же самое в течение ста лет, двух столетий или бесконечного времени. И фрагмент из Аристотеля, который я помню наизусть: «Поскольку все предметы на земле во все времена находятся в переходном состоянии, появляются на свет и исчезают… никогда они не будут вечными, если содержат в себе противоречивые свойства».

Такая вот беззащитность. Такой пессимизм. Прими, покорись, подчинись, умри, умри, умри!

А о чем говорит иудео-христианская традиция? Дни человека, рожденного от женщины, сочтены и полны печали. Он появляется подобно цветку и так же срезается: он пролетает, подобно тени, и продолжения не следует. Похоронная мудрость Иова, добытая после тяжелейших испытаний. А что скажет апостол Павел? Жизнь для меня — это Христос, а смерть — награда. Если суждена жизнь во плоти, то это означает для меня плодотворные труды. И все-таки не могу сказать, что именно я выберу. Я нахожусь между этими двумя возможностями. Я желаю уйти и быть с Христом, поскольку это гораздо лучше. Но, требовательно вопрошает брат Миклош, должны ли мы принять такое учение? (Он намекает на то, что Павел, Иов, Лукреций, Марк Ав-релий, Гильгамеш, всего-навсего новички, сосунки, безнадежно пережившие времена палеолита; он еще раз дает нам взглянуть на темные пещеры, когда переводит разговор в населенное зубрами прошлое.) Теперь он вдруг выбирается из той долины скорби и после резкого разворота мы возвращаемся к цитатам из анналов долгожительства, всех тех громких имен, которыми Эли прожужжал нам все уши в течение снежных месяцев, когда мы собирались пуститься в эту авантюру, a way a lone a last a loved a long the riverrun (путь одинокий последний любимый длинный течением реки), мимо Адама и Евы от изгиба берега до дуги бухты, и Мик-лош показывает нам Острова Благословенных, Страну Гипербореев, кельт-скую Страну Юности, Страну Йима персов и даже Шаягри-Ла (смотри-ка, старый лис плачет, я современник, я врубаюсь! осознаю!) и дает нам капающий фонтан Понсе де Леона[26], дает нам рыбака Главка, пощипывающего травку рядом с морем и зеленеющего от бессмертия, дает нам истории из Геродота, дает нам Уттаракуру и дерево Джамбу, разворачивает перед нашими оглушенными ушами сотни сверкающих мифов, так что нам хочется выкрикнуть: «Да! Приди, Вечность!» и преклонить колена перед Черепом. А потом он делает очередной поворот, проводя нас по кольцу Мебиуса, заводя нас обратно в пещеры, дав нам почувствовать порывы ледяных ветров, холодный поцелуй плейстоцена, и, взяв нас за уши, поворачивает нас на запад, давая возможность увидеть жаркое солнце, пылающее над Атлантидой, подталкивая нас, спотыкающихся, волочащих ноги, в сторону моря, в страны Заката, затонувших чудес и мимо них, к Мексике и ее демонообразным богам, ее богам-черепам, к злобно поглядывающему Уитцилопочтли и страшной змееобразной Коатликуэ[27], к красным алтарям Теночтитлана, к богу без кожи, ко всем парадоксам жизни в смерти и смерти в жизни; и змея с перьями смеется и трясет дрожащим хвостом, тук-тук; и мы оказываемся перед Черепом, перед Черепом, перед Черепом. Огромный гонг издает звуки, проникающие к нам в мозг из пиренейских лабиринтов, мы пьем кровь быков Альтамиры, мы вальсируем с мамонтами Ляско, слышим бубны шаманов, опускаемся на колени, прикасаемся лбами к камню, мы проходим по воде, мы плачем, мы содрогаемся при отзвуках барабанов атлантов, выбивающих дробь в трех тысячах милях через океан в ярости невосполнимой потери. И солнце поднимается, и свет согревает нас, и Череп улыбается, и объятия открываются, и плоть исчезает, и победа над смертью уже у нас в руках… Но час подходит к концу, брат Миклош удаляется, оставляя нас хлопающими глазами, оцепеневшими от внезапного смятения. Одних, одних, одних… До завтра.

С урока истории мы идем на обед. Яйца, рубленый перец, пиво, темные толстые ломти хлеба. После обеда час индивидуальной медитации. Каждый из нас занимается этим в своей комнате, усиленно пытаясь постичь то, что было запихано в наши мозги. Затем звучит гонг, снова призывающий нас в поля. Жара уже спала, и даже Оливер проявляет некоторую сдержанность. Передвигаемся мы медленно, вычищая курятник, втыкая рассаду, помогаем неутомимым братьям-фермерам, которые проработали почти весь день. Это занимает два часа; здесь все Братство плечом к плечу, за исключением брата Энтони, который остается один в Доме Черепов. (Именно в это время мы и пришли сюда в первый раз.) Наконец нас освобождают от этой каторги. Потные, прокаленные солнцем, мы тащимся в свои комнаты, еще раз совершаем омовение и отдыхаем в одиночестве до ужина.

Затем еще раз едим. Меню традиционное. После ужина помогаем убраться. Ближе к закату мы выходим с братом Энтони и еще с четырьмя-пятью братьями, которые присоединяются к нам почти каждый вечер, к невысокому холму с западной стороны от Дома Черепов: здесь мы выполняем обряд поглощения солнечного дыхания. Для этого нужно принять особую, неудобную позу — что-то среднее между позой лотоса и стартовой стойкой спринтера — и смотреть прямо на красный шар опускающегося светила. В тот момент, когда нам начинает казаться, что мы вот-вот прожжем дырки в сетчатке, нужно закрыть глаза и сосредоточиться на спектре цветов, попадающих к нам от солнечного диска. Нас учат забирать этот спектр внутрь тела, пропускать его через веки и распределять через носоглотку по горлу и груди. Предполагается, что в конечном итоге солнечное излучение сосредоточится в груди и будет производить жизнетворное тепло и свет. Когда мы станем настоящими адептами, мы сможем перемещать полученную энергию в любую область организма, особо нуждающуюся в данный момент в подпитке жизненной силой — в почки или, скажем, в гениталии, поджелудочную железу или еще куда-нибудь. Братья, сидящие рядом с нами на вершине холма, именно такими перемещениями, по-видимому, и занимаются. Практическая польза этой процедуры лежит за пределами моего понимания; с точки зрения науки, я никак не могу разглядеть хоть малейшую ее ценность, но поскольку Эли с самого начала не переставал утверждать, что в жизни гораздо больше всего, чем известно науке, и если технология долгожительства здесь опирается на метафорическую и символическую переориентацию метаболизма, ведущую к эмпирическим изменениям в деятельности организма, тогда, возможно, для нас чрезвычайно важно пить дыхание солнца. Братья не показывают нам свои свидетельства о рождении: все это мероприятие, как было сказано, мы должны принимать на веру.

• Предыдущая
• 33/51
• Следующая