Я из Одессы! Здрасьте! - Сичкин Борис Михайлович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/59
• Следующая

В город Николаев приехал драматический театр. Я пришёл на второй акт. Не помню, что за пьеса. На сцене на больничной койке лежит солдат, весь перебинтованный, и стонет. Рядом на стуле сидит медсестра.

Солдат:

— Сестра, что с моими ногами?

— Ампутировали, гангрена началась. Солдат стонет, преодолевая боль:

— Сестра, а что с руками?

— Их тоже ампутировали.

— Так я остался без рук и без ног, — стонет, ведя разговор сквозь стиснутые зубы. — Сестра, а где моя гимнастёрка?

— Висит на стуле.

— Сестра, посмотри в кармане, есть ли там мой комсомольский билет? Сестра лезет в карман и сообщает ему:

— Есть. Солдат:

— О, теперь мне совсем хорошо!!! Я вскрикнул от хохота и выбежал из зала, чтобы больше не слышать текст автора и не видеть этого счастливого солдата.

Бывали всякие ситуации. Люди к нам, солдатам, относились в основном хорошо. Делились последним. У многих мужья, сыновья были на фронте, и они, принимая нас, понимали, что где-то, в какой-то хате её сыну или мужу дают миску горячего супа или молока.

Но были и такие, кто люто ненавидел нас. Это, в первую очередь, верующие люди. Они в каждом солдате видели комсомольца и атеиста. Попасть к таким означало быть обречённым на голодную жизнь.

Но я быстро приспособился к этой ситуации. В моём кармане на этот случай хранилась маленькая иконка Миколы Угодника. Как только хозяева перед обедом начинали молиться, я тут же извлекал своего Миколу Угодника и вторил молящимся. Они садились обедать, а я вытаскивал книжку и начинал читать. Ни разу не было сбоя — тут же приглашали к столу, оправдывая своё прежнее отношение.

Своим испытанным трюком я пользовался, пока мы не миновали государственную границу СССР.

В Купянске, куда мы направились после Ромен, мой товарищ Борис Каменькович и я попали в страшный мороз. Нам пришлось трястись почти десять часов в нетопленом разбитом автобусе, будучи практически по-летнему одетыми.

Не чувствуя рук и ног, зуб на зуб не попадает, в кромешной тьме мы заскочили в одну хату. Стоим, дрожим и не можем выговорить ни единого слова. Обычно хозяйка тут же приглашает погреться, кипяток даёт, а эта даже на нас не смотрит. Борис собрался с духом и попросил её, чтобы она согрела кипятку.

— А где я дрова возьму? — неприветливо отозвалась она. Рядом, между прочим, лежат пять вязанок дров. Прошло несколько минут, она говорит:

— Хотите чайку? Принесите мне дрова, тогда согрею.

— Да куда же мы в такой мороз, в такую темень пойдём дрова искать?

— А напротив дома забор соседки. Вот вы его и разберите. мы вышли из хаты и, не сговариваясь, начали уничтожать её собственный забор. Хозяйка

нарадоваться не могла:

— Хороши дровишки, сухие, один к одному. Мы выпили чаю, согрелись и сладко уснули. Утром она вышла нас проводить и остолбенела, взглянув на место, где когда-то был её забор. Изо рта её с придыханием отскакивали матюки.

— Не надо волноваться, хозяюшка, — мягко сказал Борис. — Наверное, у вашей соседки вчера тоже остановились два замерших солдата, попросили чайку, а она сказала, чтобы они сперва принесли дров, и посоветовала разобрать ваш забор… война, мол, все спишет.

— Пошли бы вы вместе со своей войной…

— Спасибо, хозяюшка, — улыбнулся я. — Мы, действительно, пошли.

Отступая дальше, мы попали в Воронеж, где неожиданно встретили нашего киевского знакомого Гришку, по кличке Бабник, в форме лётчика.

Он всю свою жизнь посвятил женщинам, чем и заслужил такую кличку. Ловелас по призванию, он называл женщин только «чувихами», «телками», «кадрами», «батонами», «дикими свиньями»… В его устах эти слова приобретали какой-то особый смысл и звучали ласкательно. Он стал массовиком-затейником, чтобы быть ближе к народу и чтобы было легче «кадрить» женщин. Гришка был стройным, красивым молодым человеком. Не было в Киеве такого вечера, чтобы Гришка не принимал в нём участия.

Детство он провёл в колониях для малолетних преступников, откуда вывез ряд ценных художественных произведений в виде татуировок. Помню, как-то перед Новым годом Гришка за оскорбление милиционера отсидел пятнадцать суток и вышел оттуда с бритой головой. В то время он был занят в ёлочной компании в роли Деда-Мороза. Бритая голова не стала помехой, так как она прикрывалась париком и шапкой.

По опыту знаю, что самый неприятный день ёлочной компании — первое января. Все отмечают праздник до утра, после чего вынуждены невыспавшиеся и пьяные работать для детей. Гришка тоже не был исключением и пришёл во Дворец пионеров пьяным. Как назло, в этот день на утренник пришло высокое партийное руководство. Дед-Мороз задавал детям загадки. Если они не угадывали, Гришка говорил им:

— Хуй-то. В конце выступления Дед-Мороз вместе с детьми кричит:

— Ёлочка, ёлочка, зажгись! И ёлка зажигается. Когда Дед-Мороз и дети прокричали волшебные слова, ёлка не только зажглась, но и завертелась.

У Деда-Мороза — Гришки при взгляде на вращающуюся ёлку неожиданно закружилась голова. Он попятился назад, ругаясь матом, и рухнул на детей. Это было его последнее выступление в роли Деда-Мороза.

Гришка всю свою жизнь провёл в поисках очередной интрижки. У Гришки был 301 способ уговорить женщину. Но самым верным считался так называемый «киноспособ». У него была поломанная кинокамера и большие очки от солнца. По тем временам владельцами таких атрибутов были исключительно киношники.

Он подходил к девушке, наставлял на неё киноаппарат и говорил стоящему рядом:

— Она кадрится. Девушка от счастья теряла сознание и уже была готова на все. Гришка не торопился. Он оставлял ей свой домашний телефон, но говорил, что это телефон киевской студии, где он сейчас монтирует снятый фильм.

Когда в назначенное время раздавался звонок, к телефону подходила его мама — неизменная соучастница — и привычным голосом откликалась:

— Киностудия слушает. После чего она соединяла будущую жертву с сыном. Гришка брал трубку и, не успев поздороваться, кому-то кричал:

— Позовите ко мне Бориса Андреева и Николая Крючкова. Передайте Любови Орловой, что я ей ставку повысил.

После этого предисловия он начинал разговор, который через несколько минут прерывал. Гришка опять играл на публику, громко крича:

— Елена Федоровна, сделайте мне, пожалуйста кофе. Нет, нет и ещё раз нет. Я уважаю Ладынину, Петю Алейникова, но никого принять не могу. Вы что, смеётесь? У меня запускаются в производство три фильма, а ещё нет и одной героини.

После услышанного монолога ни одна девушка не могла устоять перед нашим другом. Мы наизусть знали Гришкины приёмы и все равно всегда смеялись, став свидетелями, как очередная поклонница кино попадалась в его сети.

Гришка рассказал нам, что перед самой войной его послали в лётное училище. Через шесть месяцев он стал лётчиком.

— Летать мне нравится. Если только не встречаться с «мессершмитами», — признался он, — моя первая встреча с ними кончилась «медвежьей болезнью».

Со слезами на глазах он вспоминал Киев, танцевальные площадки, женщин. С какой теплотой он о них говорил. Вспоминал рестораны, еду, выпивку. Он был создан для богемной жизни, которую прервала война. Кому-кому, а Гришке она была поперёк горла. Ни женщин, ни танцплощадок… Гитлер за это был ему глубоко несимпатичен.

Бориса Каменьковича и меня он встретил, как родных и близких людей. Мы вызывали у него сладкие воспоминания. Вместе немного выпили, поболтали о прошлом и расстались.

Недели через две, когда мы были в доме офицеров, к нам подошла медсестра и попросила зайти в госпиталь навестить нашего друга. В палате мы увидели забинтованного человека. У него виднелись только глаза. Узнать его было невозможно. Им оказался Гришка.

Оказалось, что вскоре после нашей встречи в очередном воздушном бою он был ранен, его самолёт сбит. У него началась гангрена.

• Предыдущая
• 8/59
• Следующая