«Тойота Королла» - Севела Эфраим - Страница 35

• Предыдущая
• 35/97
• Следующая

Он рассмеялся и стал кашлять. Я прижалась головой к его узкой, запавшей груди и слышала, как там что-то клокочет и хрипит, и мне захотелось взвыть в голос, потому что роднее деда у меня никого нет, и он скоро умрет.

За окном выла метель, и мне казалось, что при такой погоде самолеты не полетят и мне придется возвращаться из аэропорта в этот унылый, как гроб, дом. Я заказала такси по телефону и выглядывала в залепленное тающим снегом стекло, не показался ли желтый лимузин.

Родители игнорировали меня. Делали вид, что ничего не произошло. Будто не их дочь сейчас уйдет из тепла в холодную слякоть, в неуютную темень, улетит неизвестно куда и будет жить неизвестно как.

Отец слушал радио, утонув в своем любимом глубоком кресле с кожаной обивкой. Он был в домашней куртке и ночных шлепанцах на босу ногу. Ему было уютно и совсем не грустно. Он иногда поглядывал на меня с любопытством, даже давал советы, например, поставить чемодан ближе к выходным дверям. Мать из кухни крикнула мне, чтоб я обязательно замотала шею шарфом. Ведь у меня гланды.

В вихрях снега затормозило у нашего дома желтое такси и просигналило. Я взяла чемодан. Отец встал с кресла, подошел ко мне, поцеловал в лоб, мать прибежала из кухни и испачкала мукой воротник моего пальто. Глаза у нее покраснели, но слез не было.

— Прощайте, — сказала я и поперхнулась.

— Шею, шею береги, — крикнула мама, когда я распахнула дверь, и в прихожую хлынул зябкий холод, и мокрые снежинки легли на ворсистый ковер.

Закрывая за собой дверь, я услышала голос отца, такой домашний и уютный:

— Ну, жена, ставь на стол, ужинать будем.

И тогда я взвыла. Тихим щенячьим воем. У закрытой двери родного дома. Под холодным ветром и колючими снежинками, секущими по щекам. Как щенок, вышвырнутый из тепла на холод.

Такси нетерпеливо прогудело.

Я сорвала с шеи шарф и повесила его на рукоятку двери. И пошла с распахнутым воротом к такси, наклонившись под тяжестью чемодана.

Шофер, немолодой негр в теплой непромокаемой куртке, взял у меня чемодан, положил в багажник, и, пока он это делал, я невольно оглянулась на дом, на окна, где в уютном теплом свете шевелились силуэты папы и мамы, в глубине у обеденного стола. Они даже не подошли к окну.

Я села в машину и с треском захлопнула дверцу. Давя снежную кашу, мы тронулись мимо одинаковых кирпичных домов, голых старых деревьев и верениц мертвых автомобилей у тротуаров, сверху залепленных шапками снега.

Людей не было. Тянулись бесконечные вереницы застывших автомобилей. Хлюпала грязь под колесами, «дворники» метались по ветровому стеклу, утирая крупные слезы, а они набегали вновь.

На Квинс-бульваре мы вползли в поток автомобилей и стали брызгать во все стороны грязью и получать сдачи от соседей.

В мутное небо уходили красные кирпичные дома на двадцать этажей, и везде светились окна, и за окнами была жизнь, и, возможно, в одном из тысячи были подлинные чувства и нормальное человеческое тепло.

Мы подрулили к аэропорту. Шофер подал мне чемодан, и я, не знаю почему, попросила его:

— Пройдите со мной в аэропорт. Я вам заплачу.

Он пожал плечами и понес чемодан к автоматически распахивающимся дверям. Я попросила его сдать мой чемодан в багаж, и он почему-то не возразил. У него было черное лицо и синие белки. А кожа на щеках и широком носу лоснилась под светом люстр.

Оформив билет, я рассчиталась с шофером и дала два доллара на чай. Кругом нас редкие пассажиры прощались с родными, целовались, кто-то всхлипывал.

Я была одна. Как собака. И уже пошла с сумкой к контролю, но, обернувшись, увидела, что шофер не ушел и смотрит мне вслед. Я побежала назад. Обхватила его голову в форменной фуражке обеими руками, присосалась губами к его толстым губам и слезами замочила его щеки.

Он не оттолкнул меня. Откинул шапочку с моих влажных волос и стал гладить рукой по ним нежно-нежно, и я услышала его мягкий голос:

— Беги, девочка. Опоздаешь на самолет.

Проселочная дорога петляла среди редкого, побитого снарядами, горелого леса. Черные обугленные стволы сосен нависали над нашими головами. Ноги облипли комьями вязкой грязи. Дорога была глинистой и раскисла от осенних дождей. Каждый шаг сопровождался чавканьем и всхлипыванием глины, не желавшей отпустить ногу.

Но настроение все равно было приподнятым. После долгого сидения взаперти, огражденным от мира колючей проволокой и часовыми, я наконец получил увольнительную до двенадцати ноль-ноль, то есть до полуночи, и сейчас топал по грязи вместе с моим сержантом Котовым до ближайшей железнодорожной станции на танцы. Меня будоражил острый запах прелой хвои и увядших грибов, ноздри щекотал хмельной аромат янтарной сосновой смолы, проступившей из древесных ран, выбитых железными осколками. И еще одно обстоятельство: меня, зеленого новобранца, только что прибывшего на фронт с маршевой ротой, взял с собой в компанию сержант

Котов, бывалый вояка, с медалями и нашивками за ранения на выпуклой груди. У него были широкие плечи, длинные руки и несоразмерно короткие ноги. Словно природа по ошибке склеила две половины совершенно разных людей. Лицо широкое, крестьянское, со следами от оспы на выступающих скулах. Но он был не татарином, а чистокровным русским, из Подмосковья, а так как я был москвичом, то этого оказалось достаточно, чтоб сержант на правах земляка сразу взял меня под свое покровительство.

— Ты вот что, — глубоко дыша, наставлял он меня под ритмичное чавканье глины под ногами. — Забудь, кто я, кто ты. Придем на танцы, я — не сержант, ты — не рядовой. Мы — кореши, понял? Земляки-приятели. Женскому полу на одну ночь не чин важен, а душевность, подход. Поначалу. А дальше… я тебе не нянька… действуй по обстановке.

Мы прошли какое-то время молча, потом он спросил:

— Впервой к бабам?

Я не ответил. По вспыхнувшим щекам понял, что заливаюсь краской.

— Не тушуйся. Каждый начинал впервой. Только поменьше мудри. Понял? А как нам Суворов завещал… быстрота и натиск. Тебе небось восемнадцатый?

— Нет, — качнул я головой. — Семнадцатый…

— Еще нет семнадцати? — он даже остановился. Я остановился тоже.

— Шестнадцать.

— Как же тебя, малолетку, взяли?

— Меня и не брали. Я доброволец. Отец пошел со мной и упросил.

— Сознательный у тебя отец, — протянул сержант. — Коммунист?

— Конечно, — кивнул я. — С революции.

— Сидел? Нет? — искренне удивился сержант. — Сталин таких обязательно сажал… Повезло твоему батьке. Пошли, пошли. Чего стоишь? Мы в увольнительной — каждая минута на счету.

И когда глина снова зачавкала под ногами, сказал убежденно:

— Я в тебе не ошибся. Не зря дал рекомендацию в партию… Ты наш человек и достоин пойти в бой коммунистом. Ведь за что воюем? За коммунизм. Против фашизма. Значит, не быть в такой час коммунистом — вроде скрытого дезертирства. Вы, мол, как хотите, а я — в стороне. Нет, брат, мы с тобой не такие. За чужие спины не прячемся. Если и умрем, то… как коммунисты. Лицом к врагу. С именем Сталина, понимаешь, на устах…

Сержант говорил явно чужими, не своими словами, но искренне и даже взволнованно. Это мне нравилось и еще больше располагало к нему, такому опытному, бывалому, лет на пять старше меня, и верящему в те же идеалы, что и я.

— Я не подведу, — горячо сказал я.

— Попробуй подвести, — криво усмехнулся он. — Сам первый в тебя пулю пущу. Мы отныне как бы одной веревкой повязаны. Оба — коммунисты. Понял? Я тебя рекомендовал — я за тебя в ответе. Опозоришься, покажешь слабинку — с кого первого спрашивать станут? С меня. И не пощадят, не поглядят на мои заслуги перед Родиной. Коленом под зад — и нет тебя. У нас, знаешь, как? Кто не с нами, тот против нас.

Ну чего, чего уставился? Это я тебе так… Зарубку на память. Не верил бы тебе, стал бы я поручаться за тебя? Я себе не враг. Мне еще красиво пожить хоцца. Понял? Голову б сберечь да вернуться с войны живым — уж развернусь. Хрен меня на трактор посадишь. Ванька Котов с партийным билетом в кармане других будет на трактор сажать. Хватит, покричали на нас, теперь наш черед покрикивать. Потому как власть у нас, у коммунистов. И тебе дорожка откроется похлеще моей. Ты грамотный.

• Предыдущая
• 35/97
• Следующая