Понимание - Богат Евгений Михайлович - Страница 1

Позволю начать это повествование с мысли, которой посвящен будет… эпилог.

Понимаю, читатель может подумать: почему бы автору не поставить эпилог в начале, если основная тема, которой он посвящен, должна не завершать повествование, а открывать его.

Но делать это, при кажущейся легкости, логически нецелесообразно: то, что в самом начале очерчено будет лишь как замысел, волнующий автора, то есть как нечто ясно желаемое и в то же время несколько туманное, — на заключительных страницах должно стать аргументированной возможностью воплощения. Я говорю не о воплощении, а лишь о возможности его не только по мотивам ложной или неложной скромности, а из-за неохватности, непосильности задуманного мною для одного человека.

Для того, чтобы осуществить задуманное более или менее полно, нужна, наверное, совместная работа, наподобие той, что ведут фольклористы, записывающие, собирающие старые и новые песни, нужны «кабинеты мемуаров» при редакциях в издательствах, нужны усилия социологов, исследующих разнообразную писательскую почту.

Но показать осуществимость замысла, наверное, в силах и одного человека.

Я это задумал двадцать лет назад; помню, был вечер, поздний, летний, наплывала тишина, особенно блаженная после неумолчного рабочего шума. В редакции остались лишь дежурные по номеру. Я задержался, чтобы дочитать письма, полученные утром — письма незнакомых людей. В тишине и покое они воспринимались родственнее, что ли, и углубленнее, чем в обычной суете…

Истории, конфликты, характеры, мысли.

И чем больше тишина углублялась и явственней за окном темнела ночь, тем интереснее, таинственней даже, казались мне письма, читаемые обыкновенно в трезвой будничности дня тоже буднично и трезво. Я переживал судьбы, ощущал духовную жизнь авторов.

И — вдруг подумал: вот бы письма эти в руки писателю или историку лет через пятьдесят или сто! Он отнесся бы к ним, как к сокровищу… Чего бы я сам не отдал за письма, написанные сто, двести лет назад, — нет, не великих писателей, ученых или полководцев, а людей обыкновенных, незнаменитых. Может, и пылится что-то в семейных архивах — я потом искал и находил, но мало, мало! А ведь в них-то и содержатся бесценные для нас крупицы, то «земное», «рядовое» и «обыденное», без чего не понять ни характеров минувших эпох, ни их души.

И вот тогда, в ту летнюю ночь, у меня и мелькнул замысел… Он казался легко осуществимым. В самом деле — были бы письма, а там, как из кубиков детских, выстраивай из них что хочешь. Я пытался потом — не раз, — но «домики мои», будто бы в самом деле из кубиков детских построенные, рассыпались. Порознь письма дышали и жили, собранные же воедино, в «неволе» авторской композиции, они увядали. Не буду утомительно подробно посвящать читателя в лабораторию моей работы, не стоит этого делать: она сейчас перед ним будет открыта уже на достаточно позднем этапе поиска.

Чем-то вроде «генеральной репетиции» этого повествования была книга «Ничто человеческое…», поэтому ссылки на нее в дальнейшем неслучайны. Я обещал в ней «построить» когда-нибудь книгу исключительно из читательских писем, оставив читателя полностью наедине с читателем. Мне хотелось осуществить эту работу и для будущего — ради лучшего понимания нашей эпохи издалека, — и для настоящего, чтобы углублялось понимание между людьми.

Но… не удалось мне в полной мере осуществить это и сейчас, несмотря на то, что пожаловаться на малость почты не могу. И дело не только в том, что иногда письма самые волнующие — «не для печати» (чересчур сокровенно-интимны), а в том, что читательское письмо само по себе, оторванное от судьбы автора, от его духовного развития во времени, от той массы жизненных обстоятельств и подробностей, которые в него не вошли, нередко не выражает в достаточном объеме истину об этом человеке. Советовать же читателю что-то дописывать, довообразить я не решался, боясь, что при этом исчезнет непосредственность и безыскусственность живого «человеческого документа».

Настоящее повествование я постарался насытить живой человеческой действительностью, запечатленной в письмах, в большей мере, чем в книге «Ничто человеческое…». И постарался «отойти в сторону» дальше, чем отошел в той более ранней работе.

Но, может быть, и эта книга не больше, чем «генеральная репетиция» перед полным осуществлением замысла, о котором думаю уже двадцать лет. Может быть…

Любое читательское письмо — как и любой человек — тайна. Попытаться эту тайну раскрыть, оставив в неприкосновенности человеческий документ, найти «ключ» к шифру (с течением лет я начал понимать самою «рядовое» письмо как тайнопись души, как шифр) — работа более тонкая и неисповедимая, чем когда-то казалось…

В письме человек обнаруживает себя порой неосознанно и неожиданно — как в мимике и жестикуляции при разговоре. В какой-то степени письмо и можно назвать мимикой и жестикуляцией души. Часто независимо от воли пишущего оно обнажает черты характера, особенности сердца и судьбы.

И в то же время в письме живет совершенно сознательное желание познать себя, жизнь. Оно и самопознание и миропознание. И именно поэтому оно — творческий акт, формирующий личность.

Письмами были насыщены мои книги и раньше. Это — не только «Ничто человеческое…», но и «Вечный человек», «Золотое весло», «…Что движет солнце и светила».

Письмо — документ: и судьбы и эпохи. Оно — самое неотразимое доказательство: богатства или бедности духа, отчаяния или надежд, любви или равнодушия…

В письме живет человек и время, в нем пульсируют человеческие и социальные отношения.

И оно часто бывает судом: судом совести над собой. В этом его очищающая сила.

Было бы, разумеется, наивно думать, что письма, отобранные мной для публикации, могут составить чуть ли не портрет духовной жизни сегодняшнего общества. Это не портрет и даже не эскиз к портрету, а лишь отдельные штрихи… Письма — та сокровенно-личностная форма общения между людьми и между писателем и читателем в частности, когда далеко, далеко не все может быть обнародовано. И все же…

Мне хотелось бы до начала повествования уточнить его композицию.

Нравственные диалоги. И — нравственные монологи.

Диалог — старейший литературный жанр. В форме диалога написаны философско-художественные трактаты и повести, вошедшие в золотой фонд человеческой культуры. Читая их, мы понимаем, что лишь в общении человека с человеком раскрываются лучшие силы ума и сердца, углубляется и уточняется поиск истины, часто делается ослепительно ясным то, что казалось непроницаемо темным.

Диалог как увлекательный, поучительный жанр литературы общеизвестен. В роли читателей мы не задумываемся о том, насколько он естественен и органичен для самой жизни, мы соучаствуем в поиске истины, и радости этой нам достаточно.

А между тем, диалог — не литература, — это — сама жизнь. И сами мы не литературные герои, а живые, реальные люди, постоянно находимся в диалоге: с современниками, со старым искусством, с сегодняшним миром, а часто и с собственным, истинным «я» — с совестью.

Мы, сами того не сознавая, все время ведем насыщенный мыслями и чувствами драматический диалог, который, непрерывно развиваясь, меняя «русло», посвящен чему-то самому важному в нашей судьбе и помогает нам полнее понять и самих себя, и смысл жизни…

И это настолько естественная и органическая форма человеческого существования, что о диалоге мы и не помышляем, как не думаем, например, о кислороде, когда дышим.

Дыхание естественно, как сама жизнь… И диалог — сама жизнь. Поэтому он и стал жанром литературы.

Человек — существо диалогическое, ибо жизнь для него — непрерывное общение — общение бесконечно разнообразное. Я и постарался в первой части книги запечатлеть — на документальном материале — это разнообразие.