Царица Аттолии (ЛП) - Тернер Меган Уолен - Страница 37

Аттолия уставилась на него.

— Ты хочешь жениться на мне? — недоверчиво спросила она.

— Если вам неприятно выходить замуж за однорукого мужчину, можете винить в этом только себя.

— И когда это ты дорос до мужчины? — спросила Аттолия, приподняв бровь; в ее голосе звучал неприкрытый сарказм.

Евгенидис не попался на ее удочку.

— Это ваш выбор, Ваше Величество, — тихо сказал он.

— А если я решу умереть здесь?

Единственным ответом был плеск воды о дно лодки и шепот волн у подножия скал.

Наконец Евгенидис заговорил:

— Тогда в Аттолии разразится гражданская война, и придут мидяне. Они буду править Аттолией и Сунисом, а Эддис отступит в горы.

— Эддис не выживет без торговли Суниса и Аттолии. Вы не прокормите себя. Если твоя царица разрушит Аттолию, она разрушит собственную страну.

— У нее есть пираты.

Царица снова оглядела гавань, прекрасно понимая, насколько полезной она могла оказаться для страны, не имеющей собственного флота.

— Очень остроумно с ее стороны. Конечно, у нее есть пираты. Но сможет ли она управлять ими?

— Ну, достаточно, чтобы служить нашим целям. И достаточно, чтобы спасти Эддис от голода.

— Это только ваши ожидания.

Евгенидис пожал плечами.

— Эддис очень долго будет бедной страной, пока Мидию не вынудят уйти с этого берега, но Эддис будет существовать еще много лет после того, как с карты мира исчезнут и Аттолия и Сунис. Мы сможем закрепиться в горах.

— А если я решу не умирать?

— Тогда я провожу вас к моей царице, чтобы начать переговоры о брачном контракте. Армии Эддиса и Аттолии вместе смогут защититься от Мидии и принудить Сунис к миру.

— И ты будешь царем Аттолии?

— Да.

— А я стану тенью царицы?

— Вы будете править. Я не буду вмешиваться, но вы примете эддисийских советников.

— И буду наблюдать, как моя обескровленная страна платит дань Эддису, казна пустеет, налоги поднимаются, крестьян продают в рабство, а бароны снова становятся истинными правителями страны, свободными творить, что им заблагорассудится?

— Вы беспокоитесь о своем народе, — спросил Евгенидис, — как добрая царица, да?

— Да, — прошипела Аттолия и наклонилась вперед, сжав кулаки.

Евгенидис оставался бесстрастным. Аттолия видела его лицо в лунном свете, но не могла понять, радуется ли он, что смог ее разозлить. Она выпрямилась на скамье и взяла себя в руки.

— Да, я беспокоюсь. Это моя страна.

Вор подумал, прежде чем заговорить.

— Если я стану царем, Эддис получит мир, а не дань.

Царица недоуменно фыркнула, а затем села и обхватила себя руками, чтобы согреться, пока она думает. Она промокла и замерзла и, сидя напротив Евгенидиса, чувствовала себя почти старой. Ее кости ныли. Евгенидис, она была уверена, был слишком молод, чтобы знать, как ноют кости. Что бы он о себе ни думал, он был только чуть больше, чем мальчик. Однорукий мальчик. Она откинула влажные волосы со лба, спрашивая себя, когда она успела опуститься так низко, чтобы мучить детей. Этот вопрос она задавала себе ночь за ночью, лежа без сна в своей постели или сидя в кресле у окна в лунном свете, глядя как звезды медленно движутся по небу.

— Я слушала за дверью твоей камеры каждую ночь, прежде чем отправить тебя в Эддис, — неожиданно сказала Аттолия.

Евгенидис молча ждал продолжения.

— В первую ночь ты плакал, — сказала она.

Она подождала его реакции, но ничего не заметила.

Она стояла за дверью его камеры в тусклом свете фонарей, одна, потому что отпускала сопровождающих. Одна, потому что не хотела уподобиться тюремщикам, издевающимся над раненым вором. Он плакал, задерживая дыхание, мучительные рыдания вырывались из его горла снова и снова, когда ей уже казалось, что он обессилел. Наконец, он заснул, но царица спать не могла. С того самого вечера звук его стонов не давал ей уснуть и будил среди ночных кошмаров.

— На следующую ночь ты снова и снова повторял одни и те же слова. Наверное, к тому времени у тебя началась лихорадка. Ты помнишь, что ты говорил?

— Нет.

Зато она помнила каждое слово. Его голос, хриплый и запинающийся, заполнял ее сны, пока она не начинала плакать во сне, проливая о нем те слезы, которыми никогда не могла оплакать отца или себя саму.

— Oxe Harbrea Sacrus Vax Dragga… — начала она.

Евгенидис приподнял подбородок, услышав первые слова.

— Мы призываем Великую Богиню на ее весеннем празднике, — спокойно сказал он, — моля ее о помощи нуждающимся. Старинный гимн.

— Разве она приходит на помощь нуждающимся? К тебе она не пришла.

— Вы должны принять решение, Ваше Величество, — напомнил Евгенидис. — У нас осталось не так много времени.

Стояла тишина, пока Аттолия думала, в том числе о мидийском после, его приятном лице и быстрой улыбке.

Евгенидис ждал.

— Хорошо, — сказала царица, глядя ему прямо в глаза. — Стань царем Аттолии. Но никогда не пей из моего кубка, если хочешь жить.

— Вдоль бортов лежат весла, — указал Евгенидис, его голос был лишен триумфа. — Вам придется грести к пристани.

Он руководил, наклонившись вперед и указывая крюком вместо руки, а она наклонялась вперед и откидывалась назад, опуская весла в черную воду и толчками продвигая лодку к маленькой пристани, построенной на берегу у основания скалы.

Она не умела грести, и им потребовалось полчаса, чтобы добраться до причала. Аттолия привязала лодку, и Евгенидис вышел. Он повернулся и предложил ей руку. Уже стоя на досках пристани, он закрыл глаза и потянулся, чтобы размять плечи. Аттолия сунула руку в прорезь в складках платья на боку, где она носила нож в кожаных ножнах, но он исчез. Пропал также ритуальный кинжал с ее пояса и даже маленький стилет, замаскированный под шпильку в волосах.

Она повернулась к Евгенидису и увидела, что его глаза широко открыты, а в руке поблескивают все три ножа, разведенные веером. Действуя одной рукой, он по очереди подбросил их в воздух и поймал за лезвия, а затем протянул царице рукоятками вперед. Она колебалась, ожидая, что он отдернет руку, но он стоял неподвижно.

— Здесь все три, — сказал он.

Когда она взяла их, он указал место на груди чуть ниже сердца.

— Удар сюда, — сказал он, — будет наиболее эффективным, но можно бить практически в любое место. Вы сможете столкнуть меня в воду, — добавил вор. — Я не знаю, выплыву ли с одной рукой.

Аттолия молчала, ожидая ловушки. Луна скрылась за облаком, Евгенидис казался черной фигурой на фоне темной воды.

— Перед тем, как принять решение, — продолжал он, — я хочу, чтобы вы знали, что я люблю вас.

Аттолия рассмеялась. Евгенидис покраснел в темноте.

— Я всю жизнь была окружена лжецами, но никто не умеет лгать так забавно, как ты, — сказала Аттолия, улыбаясь.

— Это правда, — пожал плечами Евгенидис.

— Ты понял это внезапно? Во время наше прогулки?

— Нет, — спокойно сказал вор. — Когда я украл Дар Хамиатеса, я уже любил вас. Только не понимал. Тогда я думал, что вы исчадие ада, — признался он, склонив голову набок, — но я уже любил вас.

Он продолжал:

— Незадолго до смерти дед привел меня во дворец, чтобы я смог увидеть его своими глазами. Однажды ночью у вас был праздник, дворец был полон людей и все танцевали. Я решил спрятаться на огороде, потому что там должно было быть пусто, но как только я вошел внутрь, дверь из цветника открылась и появились вы. Я видел, как вы прошли между рядами капусты, а потом стали танцевать под апельсиновым деревом. Я сидел у вас над головой на одном из деревьев.

Аттолия посмотрела на него. Она помнила ту ночь.

— И сколько тебе было лет? — спросила царица. — Шесть?

— Чуть больше, — ответил Евгенидис, улыбаясь воспоминанию.

— Телячья любовь, — сказала царица.

— Телячья любовь обычно не выживает после ампутации, Ваше Величество.

— Я отрезала тебе руку, вместо того, чтобы вырвать сердце, — жестко сказала Аттолия. — Ты думаешь, что все еще любишь меня?