Судьба и грехи России - Федотов Георгий Петрович - Страница 29

    Не знаю, было ли все это неизбежно. Неизбежны ли самоубийственные формы  опричнины Грозного, коммунизм  большевистской революции? Откуда эта разрушительная  ярость всех исторически обоснованных процессов русской  истории? Они протекают с таким «запросом», что под конец не знаешь — и через столетия не знаешь, — что это, к  жизни или к смерти?

    Петру удалось на века расколоть Россию на два общества, два народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством (сначала одним дворянством) и народом   (всеми остальными  классами  общества) — та пропасть, которую пытается завалить своими трупами интеллигенция XIX века. Отныне рост одной  культуры, импортной, совершается за счет другой — национальной. Школы и книга делаются орудием обезличения,  опустошения народной души. Я здесь не касаюсь социальной  опасности раскола: над крестьянством, по безграмотности  своей оставшимся верным христианству и национальной  культуре, стоит класс господ, получивших над ним право жизни и смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык и, в свою очередь, презираемых им. Результат получился приблизительно тот же, как если бы Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое, обратив в рабство туземное население, поставило бы над ним класс иноземцев-феодалов, лишь постепенно, с каждым поколением поддающихся неизбежному обрусению.

==80

   Значит ли  это, что мы отвергаем дело Петра? Империю, созданную им, этот огромный дом народов, на четыре моря, на шестую часть земного шара, где в суровой  школе зрели для творческого пробуждения многомиллионные пласты европейско-азиатской целины? Где русский гений впервые вышел на пространства всемирной истории и с  какой силой и правом утвердил свое место в мире! Петербург, с кольцом своих резиденций, — единственный в мире  город трагической красоты, где в граните воплотилась воля  к сверхчеловеческому величию, и тяжесть материков плывет, как призрачная флотилия в туманах, с легкостью окрыленной мысли. Отречемся ли мы от развенчанного Петербурга перед вновь торжествующей Москвой?

    Людям,  которые готовы проклясть Империю и с легкостью выбросить традиции русского классицизма, венчаемого Пушкиным,   следует напомнить одно. Только  Петербург расколол пленное русское слово, только он  снял печать с уст православия. Для всякого ясно, что не  только Пушкин, но и Толстой и Достоевский немыслимы без школы  европейского гуманизма, как немыслим  он сам без классического предания Греции. Ясно и то,  что в Толстом и Достоевском впервые на весь мир прозвучал голос допетровской Руси, христианской и даже,  может быть, языческой, как в Хомякове и в новой русской богословской школе впервые, пройдя искус немецкой философии и  католической теологии, осознает себя  дух русского православия.

    Как примирить  это с нашей схемой сосуществования  двух культур? Для всех ясно, что эта схема откровенно  «схематична». Действительность намного сложнее, и даже  XYIII век и русское барство, особенно в нижних слоях его,  много народнее, чем выглядит на старинных портретах и в  биографиях вельмож. Не все получали свой последний  лоск в Версале. В саратовских и пензенских деревушках —  я говорю о дворянстве (см. у Вигеля) — XYII век затянулся  чуть не до дней Екатерины. Обе культуры живут в состоянии интрамолекулярного  взаимодействия. Начавшись  революционным  отрывом от Руси, двухвековая история  Петербурга есть история медленного возвращения. Перемежаясь реакциями, но все с большей ясностью и чистотой  звучит русская тема в новой культуре, получая водительство к концу XIX века. И это параллельно с неуклонным распадом социально-бытовых устоев древнерусской жизни и  выветриванием православно-народного сознания. Органическое единство не достигнуто до конца, что предопределяет культурную         разрушительность нашей  революции.  Ленин  в самом  деле через века откликается

==81

 Петру, отрывая или формулируя отрыв от русской культуры впервые к культуре приобщающихся масс.

       Вглядимся в интеллигенцию первого столетия. Для нас  она воплощается в сонме теперь уже безымянных публицистов, переводчиков, сатириков, драматургов и поэтов,  которые, сплотившись  вокруг трона, ведут священную  борьбу с «тьмой» народной жизни. Они перекликаются с  Вольтерами и Дидеротами, как их венценосная повелительница, или ловят мистические голоса с Запада, прекраснодушествуют, ужасаются рабству, которое их кормит, тирании, которой не видят в позолоченном абсолютизме  Екатерины. Над этой толпой возвышаются головы истинных подвижников просвещения, писателей, уже рвущихся  к народности, Фонвизиных, Новиковых, масонов. Ломоносов и Державин вообще перерастают «интеллигенцию». Но  что единит их всех, так это культ Империи, неподдельный  восторг перед самодержавием. Нельзя забыть, в оценке  русской интеллигенции, что она целое столетие делала общее дело с монархией. Выражаясь упрощенно, она целый  век шла с царем    против     народа,   прежде чем  пойти против царя и народа (1825—1881) и, наконец, с народом против царя (1905—1917). В пышных дворцах Екатерины в Царском Селе поэты встречаются с орлами-завоевателями; две линии наследников  Петровых  еще  не  разошлись. Лавр венчает меч, Державин поет Потемкина, и  все на коленях перед Фелицей. Никакой фимиам не претит, как не кажется льстивым в наши дни в России дифирамб пролетарской музы. Гармония между властью и культурой, как во дни Августа и Короля-Солнца, ничем не  нарушается. Интеллигенция, оторванная от народа и его  прошлого, не порвала связей со своим классом и с царем  (царицей). Здесь ее почва, суррогат почвенности; только через самодержавие она связывается с историческим потоком русской жизни.

        АРБАТ

                                                           Действие второе

    Между Царским  Селом и Арбатскими переулками, новой резиденции русской интеллигентской мысли, маленькая интермедия на Сенатской площади. 14 декабря 1825 года, почти незаметное в политической истории государства Российского, — неизгладимая веха в истории русской интеллигенции. Здесь совершается ее отрыв от самодержавия, отныне и навсегда она покидает царские дворцы.

   В оценке этого тяжелого для обеих сторон разрыва

==82

нельзя забывать, что интеллигенция начала XIX века осталась верной себе и традиции Петра. Не она первая изменяет монархии, монархия изменяет своей просветительной миссии. Перепуг Екатерины, Шешковский,  гибель Радищева и Новикова —  в этом русская интеллигенция неповинна. Она с ужасом встретила восстание крестьянства при Пугачеве и безропотно смотрела на его подавление. Отвечать ей пришлось за французских якобинцев да за дурную совесть Екатерины. Интеллигенция  простила ей все и в светлые дни Александра боготворила ее имя. С Александром интеллигенция всходит на трон, уже подлинная, чистая интеллигенция, без доспехов Марса, в оливковом венке. Этот кумир, обожаемый, как ни один из венценосцев после другого Великого Александра, — заключит над трупом своего отца безмолвный договор с молодой Россией: смысл его был в хартии вольностей, обеспечивавших дворянство, только что перенесшее режим Павла. Этому договору Александр изменил и всю жизнь  сохранял сознание своей измены. Потому  и не мог карать декабристов, что видел в них сообщников своей молодости. Но личный страх определил измену Александра — за корону, за власть, — но все же страх: страх перед свободой, неверие в человека, неверие в свой народ. В реакции он остался таким же оторванным от национальной и религиозной жизни народа, каким был во дни свободолюбивых  иллюзий. Отметим: русская монархия изменяет Западу не потому, что возвращается к Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. Отныне и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реакция, прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних  реформ. Смысл  этой реакции — не плодотворный возврат к забытым  стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможение, «замораживание» России, по словуПобедоносцева. Целое столетие безверия, уныния, страха: предчувствие гибели. В самые тихие «бытовые» годы  Николая 1, Александра III все усилия и весь строй государства ориентированы на оборону от призрака, от тени Банко. Пять виселиц декабристов — это «кормчие звезды» Николая 1, пять виселиц первомартовцев освещают дорогу Александра III. Русская монархия раскрывает в этом природу своей императорской идеи: «Не царство, а абсолютизм». Ключ  к ней на Западе, как и ключ к идеологиям русской интеллигенции. Революция во Франции убила абсолютизм просвещенный, и реставрация могла на несколько десятилетий оживить абсолютизм охранительный. Русский абсолютизм повторил, симпатически, этот излом, не имея своей революции, и этим создал карающий призрак революции.