Дублерша для жены - Серова Марина Сергеевна - Страница 32
- Предыдущая
- 32/45
- Следующая
Он вышел из квартиры, ощупывая в кармане пистолет. Наверно, он не пригодится сегодня. Ну что же, спешить некуда. Съемки проклятого эллеровского фильма продлятся еще около недели, если верить газетам.
Он плотно захлопнул за собой дверь и стал спускаться по ступенькам. Стены пульсировали, то отдаляясь, то приближаясь заново. Свежая темно-синяя краска, ободранная во многих местах, несмотря на то что дом был новым, казалась чешуей огромной рыбы. Он прикусил нижнюю губу, словно стараясь вырвать себя из предательского состояния, при котором ступеньки зыбко выскальзывали из-под ног. Возьми себя в руки! Да возьми себя в руки, наконец!
Больше всего он проклинал в данный момент не тех людей, из-за кого он вошел в чужую – или почти чужую – квартиру и вынул из тайника пистолет, а неизвестного оболтуса, который повывинчивал почти все лампочки на лестничной клетке. Лифт, разумеется, был выключен на ночь, и потому он был вынужден нащупывать каждый шаг. А в глазах плавали радужные пятна.
Людей быстро ломает оглушающее, полное несчастье. Теперь он знает это по себе. А ведь еще месяц назад он мог переносить любые физические и моральные нагрузки. Мог раскидать пять человек в считаные секунды. По чьему-нибудь капризу мог завязать узлом гвозди и показывать своеобразные силовые аттракционы – рвать колоду карт, например.
Он мог. Но почему же теперь появилась эта неумолчная, ни на секунду не прекращающаяся тихая боль? Она вошла, влилась в жилы и не желает уходить... Из-за нее хотелось рвать и метать, сойти с ума одним рывком, одним коротким, как выстрел, мгновением... Но нет, нельзя, не сейчас.
Она всегда звала его своим тихим бесом. Наверное, прозвище родилось из поговорки про чертей в тихом омуте да из-за вечной его молчаливости. Тихий, тихий бес...
Он вышел из подъезда и направился к арке. Черный провал пространства ворочался с глухим болезненным шумом. Снежинки царапали воздух, оставляя длинные, с зазубринами, косые царапины...
Свет вспорол черное пространство арки. Он смотрел стеклянными глазами, как во двор въезжает автомобиль. Синяя «Хендэ Соната».
Его как будто толкнули в грудь, хотя рядом никого не было, и даже ветер, скуля, стелился у ног тихого беса. Он шагнул назад, к стене дома, и услышал:
– Ты что мне подсунул во фляжке, Сережа? Почему у меня в глазах пляшут б-бесы?
– Ты, Леонтьич, сам виноват, – глухо прозвучал второй голос, и тихий бес вжался в стену, словно его приплющило могучим поршнем.
Они... Но что это? Проклятый Эллер снял новый дубль? Его жена осталась в Австрии, в полной и совершеннейшей безопасности, а он нашел себе новую бабу?
Кровавая пелена легла перед глазами. Она пузырилась и корчилась, как будто кто-то рвал клочьями багровый театральный занавес.
Он услышал мелодичный женский голос и, не отходя от стены, поднял руку с зажатым в ней пистолетом, плавно надавил на спусковой крючок...
– Половина пятого утра, – сказала я, – богемный образ жизни ведешь, Леонард Леонтьевич. Что пьем?
– Это мне... Сережка подсунул, – отозвался, едва ворочая тяжелым языком, Эллер. Судя по всему, напиток из фляжки Вышедкевича сильно шибанул в его кинематографические мозги, и он снова опьянел, в который раз за эту ночь.
– Со страху напился, – снисходительно-угрюмо пояснил Сережа, почти машинально ведя машину. – Впрочем, неудивительно совсем. Если бы меня так припугнули, я бы, наверное, тоже нажрался.
– Ты сегодня откровенничаешь, Сережа, – сказала я, – хотя обычно от тебя и слова не дождешься, чтоб от души шло. Только выключатели ломаешь. А сегодня просто фонтан красноречия.
– Прорвало фонтан, – невесело усмехнулся Вышедкевич. – Ты, Леонтьич, давай несильно наливайся-то. А то лифт, как обычно, отключили, и волочь твои сто двадцать три килограмма на восьмой этаж – удовольствие не из самых приятных.
– Та-ащ-щить? – отозвался мэтр современного кинематографа, булькая и переваливаясь на заднем сиденье, как мешок с мукой при сильной тряске. – Это когда ты м – меня... тащил?
– Да вот хотя бы когда ты нажрался в одесском ресторане, проколол шину собственной машины и нам пришлось ехать на такси. Но прежде ты скатился с Потемкинской лестницы, почти все ступеньки пересчитал. На следующий день все незалежные таблоиды просто в истерике заходились, смакуя подробности того, как ты куролесил.
– Врешь ты все, – бормотал мэтр, – т-тебя подучили. Я давно подозревал... да-а! Али-на! – выдохнул он, подавшись вперед и коснувшись губами моего уха. – Я вот что... я давно подозревал, что Вышедкевич – тайный агент. Щупальца Моссада... а известно ли вам, что м-мировой сионизм...
– Ну, началось, – недовольно отозвался Сережа, – если он заговорил о «щупальцах Моссада», дело плохо. В последний раз такое было даже не в Одессе, там он еще хоть что-то соображал, а в Англии, когда Леонард Леонтьевич изволили нажраться с ирландцами. А у ирландцев, Женя, существует такой обычай: когда настает пятница, День святого Патрика, то они отправляются по пабам и надираются до такой кондиции, что все поголовно, от шестнадцати и старше, что называется, валятся под столики. Нет нужды намекать, что нашему маэстро Эллеру обычай понравился до чрезвычайности. И он тех ирландцев даже переплюнул, как мне показалось. Правда, при этом он пытался доказать, что он немец, а там немцев не любят. Ему, правда, никто не поверил, потому что он режиссер из России. А раз ты из России – то у них считаешься русским, будь ты даже грузин или узбек.
– Я знаю, – сказала я. – Ну вот, кажется, приехали.
Вышедкевич плавно вырулил в арку и остановился под тусклым, уныло подмигивающим фонарем, основание которого было так густо облеплено снегом, что казалось, будто фонарь – и не фонарь вовсе, а необычайно прихотливый индустриальный сугроб с горящей верхушкой.
– Ну, Леонтьич, ты как там? – спросил он. – Нормальком? Тогда сейчас выползаем. Погоди. Я гляну.
Вышедкевич выпрыгнул из машины, заглянул в подъезд, покрутился туда-сюда, а потом распахнул заднюю дверцу машины, и на снег спелым яблоком выпал господин Эллер. Он беспорядочно сучил конечностями и мычал о том, что его опоили, что Вышедкевич ему подсунул отраву и теперь у него в глазах хороводят бесы.
Вышедкевич резко поднял мэтра за плечи, встряхнул и проговорил:
– Ты, Леонтьич, сам виноват. Кто ж тебя просил всю фляжку-то квохтать? Там же коньячный спирт был, а ты все одним махом выжрал. Ну... как вот тебя теперь?
– Ладно, впрягайся, Сережа, – вздохнула я. – Будем его волочь. Э-эх, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота.
– Ав-ав, – промямлил нечленораздельно Эллер, норовя упасть лицом на капот. Один из его шикарных усов задорно топорщился, а второй смотрел в покрытый снегом асфальт, будучи перпендикулярным земной поверхности.
Вышедкевич подхватил режиссера, а я собралась бережно подтолкнуть его, как заглохшую на середине дороги неисправную машину, и вдруг застыла со вскинутыми руками.
– Ы-ым, – снова попытался что-то сказать Эллер и тут же полетел на снег вместе с не удержавшим равновесия Сережей. Но пьянство Лео-Лео или невнимательность Вышедкевича были тут ни при чем – виновницей их падения была я. Ведь за полсекунды до того я с силой толкнула Эллера в широкую спину, что и привело к падению обоих на снег.
Выстрел хлопнул глухо, как раздавленная сухая ветка. Дернул ветер, и второй выстрел показался уже каким-то всхлипом, потонувшим в потоке воздуха. Я перекатилась по земле, фонтанчик снега взметнулся, и я выстрелила с обеих рук, метя туда, где у стены дома ворочалась угрожающая черная пустота.
Где прятался убийца.
Я вскочила на ноги и, спрятавшись за машину, рявкнула Вышедкевичу:
– Прикрой его! Прикрой, идиот!
Третий и четвертый выстрелы разбили лобовое стекло «Сонаты», а пятая пуля взрыла снег рядом с Вышедкевичем, который прикрыл собой Эллера и, тоже выхватив пистолет, принялся стрелять на звук.
- Предыдущая
- 32/45
- Следующая
