Бабочка - Шарьер Анри - Страница 41

• Предыдущая
• 41/100
• Следующая

Я написал им: «Спасибо за все. Я в порядке. Пишите французскому послу. Пусть письма передает тот же человек — в случае провала пострадает один. Не трогайте стрел. Да здравствует побег!»

Только после двадцати восьми суток пребывания здесь и после вмешательства бельгийского консула в Санта-Марте — человека по имени Клаузен — я покинул эту страшную конуру. Негр, которого звали Паласиос, вышел отсюда через три недели после моего прибытия и во время свидания с родными попросил мать передать бельгийскому консулу, что в карцере сидит бельгийский гражданин.

Меня повели к начальнику тюрьмы, который спросил меня:

— Ты француз, почему же ты жалуешься бельгийскому консулу?

В кресле сидел мужчина лет пятидесяти, одетый в белое, с очень светлыми волосами на круглом, розовом и свежем лице; на его коленях лежал кожаный портфель. Я сразу понял, в чем дело:

— Вы утверждаете, что я — француз. Верно, я бежал от французского закона, но я бельгиец.

— А! Видите? — сказал консул.

— Почему ты раньше об этом не заявил?

— Это ничего не меняло. На вашей земле я не совершил никакого преступления, кроме побега, но это естественно для каждого заключенного.

— Хорошо, мы возвратим тебя к твоим друзьям. Но, синьор консул, должен вас предупредить, что после первой же попытки бежать он вернется в карцер.

— Спасибо, господин консул, — сказал я по-французски, когда начальник вышел. — Большое спасибо за заботу обо мне.

— Боже! Сколько вам пришлось выстрадать в этом ужасном карцере! Идите скорее, прежде чем это животное передумает. Я буду навещать вас. До свидания.

По лицам моих друзей я понял, что выгляжу ужасно.

— Ведь это не ты! Что сделали с тобой эти сволочи?

— Говори с нами, скажи что-нибудь. Ты что, ослеп?

— Что случилось с твоими глазами? Почему ты открываешь и закрываешь их каждую секунду?

— Они болят от дневного света, потому что привыкли к темноте.

— От тебя несет гнилью, непостижимо!

Я разделся догола, и они положили мои вещи у дверей. Все мое тело покрыто укусами рачков, которых приносило с приливом. Пятеро заключенных, которые много перевидали на своем веку, замолчали при виде моего тела.

Я выхожу на прогулку совершенно голым. Кложе несет чистую одежду. С помощью Матурета моюсь, пользуясь местным черным мылом. Чем больше я моюсь, тем больше грязи с меня сходит. Наконец, я чувствую себя достаточно чистым. За пять минут обсыхаю на солнце и одеваюсь. Приходит парикмахер. Он хочет обрить меня наголо, но я говорю ему:

— Сделай мне нормальную прическу и побрей, я тебе заплачу.

— Сколько?

— Один пезо.

— Сделай это хорошо, — говорит Кложе, — и я дам тебе два.

После бани, побритый и причесанный, я чувствую себя заново родившимся. Мои друзья не перестают расспрашивать меня:

— А до какой высоты доходит вода? А пауки? А многоножки? А ил? А раки? А ведра с дерьмом? А мертвые? Это была естественная смерть, или они кончали самоубийством? А может быть, они «самоубивались» руками полицейских?

Вопросам не было конца. Меня пришел навестить негр из карцера и объяснил мне историю с бельгийским консулом. Он несказанно рад, что благодаря ему мне удалось выйти из карцера.

Камера моих друзей кажется мне дворцом. У Кложе собственный гамак, который он приобрел за деньги, и в который он силой заставляет меня лечь. Я растягиваюсь поперек гамака и, видя его удивленный и вопрошающий взгляд, объясняю, что если он ложится вдоль гамака, то он ничего в этом деле не понимает.

Еда, игра в шашки, испанские карты, бесконечные разговоры — эти занятия заполняли день и даже часть ночи. Как только ложишься спать, сразу наползают воспоминания, и события одно за другим сменяются перед глазами и требуют продолжения. Фильм не может на этом закончиться, он требует продолжения, и оно наверняка будет.

Я нашел свои стрелы и два листа кокаина. Жую зеленый лист, и мои друзья с изумлением смотрят на меня. Я объясняю им, что из этих листьев делают кокаин.

— Ты шутишь?

— Попробуй.

— О, язык и губы ничего не чувствуют!

— Здесь продают такие листья?

— Не знаю. А как тебе удается, Кложе, доставать деньги?

— В Рио-Хаше я разменял содержимое патрона, и с тех пор у меня всегда водятся деньги.

— А у меня, — говорю я, — тридцать шесть золотых монет по сто пезо, цена каждой из которых — триста пезо, но они у начальника тюрьмы. Я как-нибудь подниму этот вопрос.

— Эти люди дохнут с голоду. Лучше предложи ему сделку.

— Это идея.

В воскресенье я беседовал с бельгийским консулом, и он посоветовал мне не требовать сейчас эти монеты.

— Они могут снова посадить вас в этот ужасный карцер или даже убить. Эти монеты — большое состояние. Цена каждой из них не триста пезо, как вы полагаете, а пятьсот пятьдесят. Не стоит искушать дьявола.

Я спрашиваю негра, не согласится ли он бежать со мной. От страха его кожа становится серой.

— Умоляю тебя, парень, даже не думай об этом. Если тебя поймают, уготована тебе медленная и страшная смерть. Потерпи до прибытия в Барранкилью. Здесь — это просто самоубийство. Ты ищешь смерти? Сиди тихо и не рыпайся. Во всей Колумбии нет карцера, подобного тому, с которым ты уже познакомился. Для чего рисковать?

— Но здесь невысокая стена, и это упрощает дело.

— Упрощает или нет, на меня не полагайся. Не жди от меня участия ни в самом побеге, ни в подготовке его, ни даже в разговорах о нем.

Он оставил меня, совершенно ошеломленного, со словами: «Француз, ты просто ненормальный. Думать о таких вещах здесь!?»

Каждое утро и полдень я наблюдаю за колумбийскими заключенными, которые сидят здесь за крупные преступления. У всех у них физиономии убийц, но чувствуется, что они сдались. Их парализует страх перед карцером. Четыре или пять дней назад из карцера вышел очень опасный преступник, Эль-Кайман. После трех или четырех совместных прогулок я спрашиваю его:

— Кайман, хочешь бежать со мной?

Он смотрит на меня, будто перед ним стоит сатана собственной персоной.

— Чтобы вернуться, если нас поймают, в место, из которого мы вышли? Нет, спасибо. Я лучше убью свою мать, но не вернусь туда.

Это была последняя попытка. Больше ни с кем не буду говорить о побеге.

После обеда приходит начальник тюрьмы. Он подходит ко мне, останавливается и спрашивает:

— Что слышно?

— Все в порядке, но я хотел бы получить свои золотые монеты.

— Для чего?

— Чтобы заплатить адвокату.

— Пойдем со мной. Ты сможешь понять мой испанский и отвечать мне, если я буду говорить медленно?

— Да.

— Хорошо. Так говоришь, ты хочешь продать свои двадцать шесть монет?

— Нет, тридцать шесть.

— Да-да, верно! И этими деньгами расплатиться с адвокатом? Но ведь только нам с тобой известно о монетах.

— Нет, о них знает сержант и пятеро мужчин, что задержали меня, а также твой заместитель, который тебе их передал. Консул тоже знает о них.

— А! А! Хорошо. Тем лучше — будем действовать в открытую. Знаешь, я оказал тебе большую услугу: молчал и не потребовал из стран, где ты побывал, отчета о том, не пропали ли там монеты.

— Но ты обязан был это сделать.

— Для твоей же пользы лучше не делать этого.

— Тогда спасибо, командир.

— Хочешь, я продам их?

— За сколько?

— За триста пезо. За услугу дашь мне по сто пезо с каждой монеты. Идет?

— Нет. Верни мне монеты, и я дам тебе за каждую не сто, а двести пезо. Ты заслужил.

— Француз, ты слишком умен. Я бедный колумбийский офицер, слишком доверчивый и простой, а ты слишком хитер.

— Хорошо, а что еще ты можешь мне предложить?

— Завтра я приведу покупателя сюда, в мой кабинет. Он купит монеты, а вырученную сумму поделим пополам. Это — или ничего. Иначе я пошлю тебя в Барранкилью, а монеты оставлю для расследования.

— Нет, вот мое последнее предложение. Человек придет сюда, осмотрит монеты, и все, что он предложит больше 350 пезо, будет твоим.

• Предыдущая
• 41/100
• Следующая