Рунная птица Джейр (СИ) - Астахов Андрей Львович - Страница 18

Фон Эшер вздрогнул – не от слов брата Тавершема, а от того выражения лица, с которым инквизитор сказал их. Это было лицо злобного маньяка, ненавидящего женщин, а красивых и молодых женщин – вдвойне.

- Прошу прощения, святой отец, но я очень плохо разбираюсь в подобных вещах, - сказал фон Эшер.

- Все верно, сын мой. Вам, людям мира, не дано распознать скверну, разлагающую ваш мир подобно проказе неизлечимой. Лишь мы способны это сделать. Однако не беспокойтесь – проклятую ведьму ждет суд и примерное наказание.

- Сукин сын, - с отвращением сказал Мгла.

Между тем мясо поспело, и воины, довольно ворча и перебрасываясь шутками, сняли кабана с огня и, уложив на плоский обрезок дерева как на блюдо, начали разделывать тушу на порции. Фон Эшеру тоже вручили хороший кусок на ребрах. Оголодавшие за морозный день мужчины ели мясо с жадностью, обжигаясь, шумно дуя на куски и облизывая жирные пальцы. Фон Эшер ел кабанятину и посматривал на инквизитора. Брат Тавершем даже не прикоснулся к мясу. Губы его шевелились, и рыцарь показалось, что Серый брат молится. Прогоняет соблазн чревоугодия?

Наевшись, охранники разбрелись по повозкам. У костра остались фон Эшер, инквизитор, командир Митко и один из охранников, который, по приказу Серого брата, принес из повозки небольшой холщовый мешок. Брат Тавершем доставал из мешка пригоршни какого-то серого порошка и рассыпал его, окружая стоянку чем-то вроде охранного волшебного круга. Впрочем, фон Эшеру это было неинтересно. Он так устал, что хотел только одного – найти себе место, чтобы поспать.

- Вы можете отдохнуть в моей повозке, - предложил инквизитор. - Я все равно буду бодрствовать до утра.

- Вы не ляжете спать, святой отец?

- Когда имеешь дело с ведьмами, можно ожидать чего угодно. Наступает ночь, время нечисти.

Только нечисти мне не хватало, подумал фон Эшер, забираясь в повозку и заворачиваясь в набросанные в кузове одеяла из шкур. Компаньонов по ночлегу у него не было – видимо, брат Тавершем имел особую повозку. Сытость и тепло навалились тяжело и дружно, повисли на веках пудовыми гирями. Так сладко стало, аж плакать захотелось. И только потом где-то то в уголках памяти промелькнуло – а коня-то не расседлал….

Она вошла в его сон неслышно и грациозно, как кошка. Тяжелые золотистые волосы, завивающиеся в естественные кудри – зарыться бы в эти волосы лицом и вдыхать их медвяный запах до самой смерти! – огромные серые глаза, в которых он увидел смертельную тоску затравленного свирепыми охотниками маленького и беспомощного зверька. Теплая рука коснулась его пальцев.

- Спишь? – нараспев сказал тихий мелодичный голос.

- Силы преблагие, ты кто? – шепнул он, глядя в эти искрящиеся, полные ночи зрачки.

- Я Марина. А тебя я знаю.

- Откуда?

- Видела тебя в своих снах. Видела, что с тобой сталось. Все знаю о тебе, даже то, что ты сам забыл.

- Ты – ведьма?

- Ведьма? – лицо заколыхалось, как отражение в воде, зазвучал тихий печальный смех. – Ты слушал больного святошу? Это он сказал, что я ведьма?

- Почему больного?

- Радость в жизни в нем умерла. Его тело высохло, как изглоданная раком, отгнившая ветка, потому что он долгие годы по-изуверски усмирял свою плоть, обессиливал ее постами, гнал от себя мысли о любви, радости, счастье. Черная магия и жажда вечной жизни любой ценой погубили его душу. Теперь он может только ненавидеть. Он никогда не изольет своего семени в женскую утробу, никогда не услышит смех и плач своего ребенка, не вдохнет его сладкий запах. Не взглянет в глаза той, которая всегда готова его простить. Он убил любовь и умрет сам, и его темная злая душа умрет вместе с ним.

- Почему они схватили тебя?

- Я исцеляла. Я получила этот дар от древних духов этой земли, от берегинь. Я умела лечить моровые лихорадки отварами и наговором. Я брала на руки малых детишек, которых мучили отдышка и кошмары, и их щечки розовели на глазах, а дыхание становилось ровным и глубоким. По ночам, раздевшись донага, я ходила по летним лугам и собирала травы, которые исцеляли воспаление мозга, черные язвы, чахотку и безумие, лечили опойц и чесоточных, возвращали паралитикам возможность говорить и двигаться. Я возвращала мужчинам утраченную мужскую силу, а женщинам возможность испытывать радость любви и давать потомство. Конечно, они очень скоро узнали об этом. Они схватили меня, секли плетьми, перебили мне колени, потом заковали мои руки в заговоренные оковы. Они везут меня в Лощицу, чтобы там люди с навсегда погасшими сердцами решили мою судьбу. Я знаю, что меня ждет. Тело мое сгорит на огне, а пепел мой развеет ветер. Но разве это так важно?

- Если ты скована, как ты смогла прийти сюда?

- Я сон, я хожу, где хочу, - тут Марина звонко рассмеялась и так глянула на рыцаря, что дыхание у него перехватило, как у человека, упавшего в ледяную воду.

- Тебе что-то нужно от меня, Марина?

- Я вижу твои страдания. Я не могу избавить тебя от твоего недуга, но могу помочь тебе найти путь, который приведет тебя к исцелению.

- Недуга? Но я не болен!

- Разве? – В ее глазах появилась жалость. – Бедный, бедный Эндре!

- Почему ты зовешь меня Эндре? Мое имя – Хендрик фон Эшер.

- Так зовет тебя тот, кто заменил тебе отца. Тот, чье родовое имя ты носишь. Но ты не его сын. Шесть лет назад барон Реберн фон Эшер случайно узнал, какая ужасная беда постигла тебя. Он забрал тебя из лазарета и, бесчувственного, истерзанного болезнью, почти потерявшего рассудок, тайно доставил в свое поместье. А потом для тебя была придумана новая жизнь и новая судьба. Барон рассказал всем, что после долгих лет странствий его сын наконец-то вернулся из дальнего похода домой. Он показал тебя людям и принародно назвал тебя сыном. Кто бы осмелился не поверить честному старику? Ты лежал на постели, и барон обнял тебя и поцеловал на глазах своих вассалов и вручил тебе перстень наследника, а ты – что ты испытывал в те мгновения, скажи мне, рыцарь?

- Я? - фон Эшер почувствовал волнение от нахлынувших воспоминаний. – Что я почувствовал? Я пытался вспомнить.

- Все верно. Ты пытался вспоминать. Хочешь, я скажу тебе, что было с тобой?

***

Боль. Страшная боль и жар. Губы как обгоревшие на огне ломти мяса, слипаются вместе, и нет сил открыть рот. Жар раскалил кожу, которую не способен охладить даже ледяной пот, текущий ручьем.

Кто-то стонет слева от него. Горько и протяжно. Мужчина. А справа стонет женщина. Он слышит ее плач, и ему кажется, что кто-то оплакивает его самого.

- Божечки, божечки, мочи больше нет терпеееееть! Нет моооченьки….

Вокруг него – тьма и смерть. В пропитанной смрадом сизой дымной пелене качаются какие-то фигуры – они то удаляются, то приближаются, склоняются над страдальцами, корчащимися на грязном загаженном полу, что-то шепчут, вытирают тряпицами смертный пот, - и ему хочется позвать их, но нет сил. Жар сжигает его, как разгоревшееся внутри адское пламя.

Глухой рвущий кашель, потом снова стон. И снова боль. Невыносимая, жгучая, лишающая разума – словно кто-то медленно, сладострастно погружает в кишки раскаленный зазубренный нож и вращает его там влево-вправо, влево-вправо….

- Ааааааааааааааааа!

- Тихо, тихо! – На него падает тень, говорит с ним мужским голосом. – Ты весь горишь, это хорошо! Горячка – это просто здорово. Это значит, твое тело сражается за жизнь. Борись, мальчик, борись!

- Аааааааааа, бооооольнооооо!

- Воды дайте, воды, - хрипит кто-то рядом.

- Борись, мальчик, борись, - повторяет мужской голос. – Я не дам тебе умереть. Только не сдавайся…

***

- Вспомнил?

- Это было…. Нет, не помню, ничего не помню! Только страшная боль и страх смерти. Даже не знаю, что это было.

- Зато я знаю, что это было с тобой. Твоя боль и твое страдание шрамами вырезаны на твоем сердце, Эндре.