Экспансия – III - Семенов Юлиан Семенович - Страница 58

• Предыдущая
• 58/133
• Следующая

— Пожалуйста, — повторил Оссорио. — Я вас очень прошу…

Она вернулась; поднять глаза на сенатора ей стоило большого труда; лицо его, однако, изменилось, на нем было написано страдание и усталость, такая нечеловеческая усталость, что женщине стало жаль его; вот отчего, подумала Клаудиа, только матери, отшлепав ребенка, уже через минуту могут его ласкать, прижимая к себе, — жалость — черта материнства, на ней держится мир и ни на чем другом.

— Еще кофе? — снова предложил Оссорио; было заметно, что и он растерян, прежняя манера поведения более невозможна, жизнь состоит из пауз, во время которых люди кардинально меняют свои воззрения, далеко не всегда поняв, как себя следует вести в будущем.

— Спасибо. С удовольствием, — ответила Клаудиа. — Так вот, Брунн такого же роста, как и вы… У него высокий лоб, очень морщинистый… И прекрасные глаза… Вы его сразу узнаете по глазам: они говорят, когда он молчит. И еще он умеет слушать, как никто другой, он вбирает в себя ваши слова, очень редко возражает, разве уж вы что-нибудь невообразимое отчубучите…

— Я постараюсь говорить связно, — пообещал Оссорио, вздохнув. — Продолжайте, пожалуйста…

— Ох, я же не сказала вам главного! — Клаудиа, наконец, улыбнулась. — Он отпустил бороду и усы, в горах это необходимо, иначе можно обгореть, он же постоянно учит кататься людей на склонах…

— Ответьте мне… Это для меня очень важно… Ваш друг немец?

— Святая церковь всю свою историю травила евреев, сенатор. Сейчас священникам стыдно за это, особенно после Гитлера… Неужели человечество изберет себе немцев в качестве единственного источника мирового зла? Сатана внутри каждого… При чем здесь народ?

— При том, что есть народы фашизоидные, отмеченные печатью традиционного гегемонизма, и есть народы, исповедующие иные моральные качества! Не сердитесь, но испанцы до сих пор страдают от того, что из-за своей полуостровной изолированности, из-за того, что были отделены от вихрей революционной Франции непроходимыми горами, отстали от прогресса… Испанская инквизиция, подвергавшая гонению самых умных, рухнула тогда, когда в остальной Европе об ужасах костров и камерных пыток забыли… Поэтому вы так легко попали под власть Франко? Нет, не легко, конечно… Но ведь он противоисторичен, следовательно, неестествен, точнее говоря, нереален… Тем не менее он уже десять лет царствует в вашей стране… И собирает стотысячные демонстрации в свою поддержку… И ездит по улицам и площадям своего имени… То же и с немцами… Национальная память по сю пору кичится далекими временами великой римской империи германской нации… Достаточно проверенных документов той поры не сохранилось, все больше легенды, но ведь они так заманчивы, за мифом о былом величии так легко спрятать собственную малость и страх… Фашизм рождается страхом перед могучим господином, который один лишь может навести порядок и отдать приказ, как надо жить… Нация, которая учит себя фанатичному преклонению перед былым, лишает своих детей права на выражение талантливости… Поймите, при Гитлере не было ни одного писателя или музыканта! Он правил механизмами… А в Испании? Сервантес писал в тюрьме, Гойя лгал владыкам, чтобы выжить. Извините мой страх перед немцами и постарайтесь его понять…

— Эсти… Макс Брунн — человек всей земли, он сын ее, сенатор…

— У него есть второе имя?

— Да. Но я вам его не открою. Вы же не верите мне… Всякое неверие рождает встречное неверие.

— И я о том…

— Что мне передать Брунну?

После долгой паузы Оссорио, наконец, ответил, словно бы сопротивляясь самому себе:

— Я готов с ним встретиться. Пусть скажет, что он друг Клаудии, я отворю ему дверь.

— Вы не хотите ничего передать ему со мной? На словах? Или записку? Он просил сказать, что в Барилоче происходят странные вещи… Там собрались те немцы, которые у Гитлера занимались обороной… Хотя нет, он не говорил про оборону… Он сказал, что они готовили для Гитлера оружие… Да, именно так он сказал мне.

— Возьмите карандаш и листок бумаги, — сказал Оссорио. — Запишите три имени, пусть ваш друг постарается поискать их в Барилоче. Готовы?

— Да.

— Но эти имена не имеют права попасть в руки кого бы то ни было, кроме вашего друга… Я поверил вам, Клаудиа, пожалуйста, не поступите со мною бесчестно… Мне тогда будет очень сложно жить на земле… Понимаете?

— Я вас очень хорошо понимаю, сенатор… Когда вы увидитесь с Брунном, настанет иная пора вашей жизни, он, правда, особый человек, других таких нет, с ним все видится четко, спокойно и надежно. Пожалуйста, поверьте мне…

— Я уже поверил… Иначе я бы не попросил вас вернуться. И постарайтесь не сердиться на меня. Я, видимо, был несносен, мне стыдно за себя… Запишите первое имя… Зайнитц… Фридрих Зайнитц… Вообще-то, лучше бы вам это запомнить, а? — вопрошающе заметил Оссорио, наблюдая, как женщина мучилась с написанием немецкой фамилии (это, кстати, окончательно его успокоило, — если бы она легко написала то, что он ей диктовал, он бы, возможно, закрылся вновь). — Зайнитц… По-немецки — Фридрих, на кастильяно — Федерико… Инженер радиоаппаратуры, живет в Барилоче с сорок второго года. Второй — доктор Фрибль, Эрнандо Фрибль, живет в окрестностях Барилоче, поддерживал постоянную связь с Людовико Фрейде… Запомнили? И третий — Зигфрид Труле.

— Боюсь забыть… Лучше мне все же написать…

— Нет, лучше выучить… Давайте поучим вместе, если у вас есть полчаса времени.

— О, у меня есть время! Самолет возвращается в Барилоче вечером, я все выяснила в Аэрогаре…[25]

— Ну, давайте повторять… Хотите — сначала запишите, некоторые лучше запоминают по написанному, хотите — повторяйте про себя, я тоже не тороплюсь, мне приятно быть с женщиной, которая так верит своему бородатому другу, который умеет слушать как никто другой…

На улице Клаудиа оглянулась; никто за нею не шел; Эстилиц смешно говорил: «могут топать». Это малыши топают своими перевязанными ножками — топ-топ-топ, полицейские крадутся, у них отвратительные глаза, я помню их глаза, когда работала стенографисткой в военной контрразведке, они такие подозрительные, такие настороженные, кажется, что не верят даже самим себе, как можно жить такой изнуряющей, боязливой жизнью?!

На стоянке такси никого не было; какое счастье, сегодня ночью я увижу Эстилица; в ней сейчас была поющая радость, предчувствие счастья; он позволит мне остаться в горах, у меня есть сбережения, я вполне могу обеспечить себя, я не буду ему в тягость, я же видела в его глазах такую усталость, такое одиночество, у меня сердце перевернулось. Как это ужасно, когда люди обрекают себя на одиночество. Хотя мы все рабы обстоятельств; наверное, он живет жизнью волка не потому, что ему это нравится… Интересно, а кем я стану после смерти? Я много раз чувствовала себя собакой — рыжей, с темными подпалинами и пронзительно черными глазами. Странно, я ощущала себя собакой без хозяина, но при этом удивлялась, отчего у меня черные глаза, такие бывают только у немецких овчарок, а я их не люблю, они постоянно рвутся вперед, в них слишком силен инстинкт хватки, это противно…

Шофер подъехал к ней с выключенным мотором, распахнул заднюю дверь:

— Куда вас доставить, сеньора?

— В Аэрогар, пожалуйста.

— Доставим, — ответил шофер. — Только, пожалуйста, отодвиньтесь от двери, а я запру кнопки, позавчера на Пласа дель Майо был ужасный случай: из машины вывалилась мать с дочкой, ребеночку всего полтора годика, можете себе представить?

— Погибли?

— Ребенок погиб, мать изуродована, но врачи говорят, что выживет… Стоит ли? Знать, что ты виновата в гибели своего дитя, хоть даже и косвенно…

— Она молода?

— Лет двадцать…

— Какой ужас…

— Вы, наверное, подумали, что она сможет родить еще одного ребенка? Ах, сеньора, кому дано забыть ужас? Разве можно вычеркнуть из памяти ту страшную секунду, когда летишь в воздухе и на тебя надвигается неотвратимое, а ты бессилен помочь крошечному комочку, вырывающемуся из твоих рук?

• Предыдущая
• 58/133
• Следующая