Через лабиринт. Два дня в Дагезане - Шестаков Павел Александрович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/67
• Следующая

Марина бросила спицы на туалетный столик.

— Вы видели… кто?

— Нет, не видели. Но остался нож. Он не знаком вам?

Она смотрела на нож долго, будто не понимая, чего же от нее хотят, но, когда сообразила, ответила быстро, торопливо:

— Никогда не видела. — И повторила: — Никогда.

— Вечером за столом Валерий открывал бутылки…

— Бутылки? Ножом?

Мазин, отвернувшись, рассматривал безделушки на тумбочке. Их было много — матрешки, индийские будды, спутник с усиками-антеннами, язвительный мефистофель, — двоились, троились, отражаясь в трельяже. Хотелось сдвинуть створки зеркала, убрать лишние предметы.

— Вы его подозреваете, я понимаю, — слышал он голос Марины и не мог составить определенного мнения об этой не столько убитой горем, сколько испуганной, ошеломленной сероглазой женщине с короткими, чуть подкрашенными, бронзовеющими в свете лампы волосами. — Это не его нож. У Валерия никогда не было такого ножа, ведь в доме, в семье, все на виду. Я не обманываю вас. Я думала всю ночь, но никого… ни на кого не могу подумать.

— Мы, к сожалению, тоже.

— Особенно на Валерия… Михаил Михайлович о нем очень заботился… любил. Не имеет никакого значения, что он не родной.

Мазин оставил безделушки.

— Валерий не родной Михаилу Михайловичу?

— Нет, он сын его первой жены.

— Он знает это?

— Конечно.

— Никогда бы не подумал! — признался Сосновский. — Михаил Михайлович меньше всего напоминал отчима.

— Но случались и ссоры? — спросил Мазин.

— По пустякам. Трудно даже вспомнить. Отец говорит: сегодня чудесный день. А Валерий: нельзя так примитивно воспринимать природу. И раздражаются, злятся.

— Несхожесть мироощущения? И за этим не было ничего более определенного?

— Что вы хотите сказать? — насторожилась Марина.

— Я спросил. Иногда бывает, что за пустяками скрываются другие раздражители, не заметные окружающим.

— Я ничего не замечала.

— Понимаю. Борис Михайлович, Марине Викторовне трудно сейчас отвечать на вопросы… Постарайтесь заснуть. А мы посидим внизу, если не возражаете, подумаем.

Короткая летняя ночь шла на убыль. Мазин присел на скамеечку перед камином и принялся разбивать кочергой несгоревшие поленья. Дрова дымились, выбрасывая из-под пепла темно-красные искры. Потянуло теплом.

— Валерий скорее всего ни при чем, хотя и ложится в схему. Если всплывет, что его отношения с мачехой сомнительны, получится типичная буржуазная судебная хроника. У них там проще. А тут копайся, пока не обнаружишь, что убийца — старик Демьяныч, который застрелил Калугина потому, что тот неодобрительно отозвался о качестве его меда.

— Такой вариант нам не грозит.

— Не гаси во мне чувство юмора, Борис. После трудового года не так-то просто отыскать оптимальное решение в этой дикой ситуации.

Игорь Николаевич снова занялся поленьями.

— Не спится, молодые люди?

Мазин обернулся. Его давно не называли молодым человеком. Из своей комнаты вышел Кушнарев.

— Не спится, — согласился Сосновский сухо, показывая, что к болтовне он не расположен.

— Разрешите пободрствовать вместе? — не уловил интонации архитектор. — Вы, доктор, давно навешали Михал Михалыча?

— Калугину доктор не требуется, — ответил Мазин.

Кушнарев нахмурил кустистые, сходящиеся на переносице брови.

— Как прикажете понимать?

— Убит Михаил Михайлович.

— Вот как… — произнес архитектор почти без изумления.

— Убит, и преступник неизвестен, — подтвердил Борис Михайлович.

— Вас это больше всего волнует?

Игорь Николаевич удивился.

— Разве вопрос, кто убил Калугина, незначительный?

— Важнее знать — почему? А вы спешите на расправу.

— Возмездие не расправа.

— Возмездие? Немного изменили слово «месть», и вам уже слышится благородный оттенок?

— Как всегда, оригинальны, Алексей Фомич? — спросил Сосновский.

— Нисколько. Я имею право так мыслить. Мне причиняли зло.

— И вы простили?

— Не в этом суть. Мне нанесли зло непоправимое. Понесут ли кару виновные или нет, моя судьба не понравится. Что же даст мне мстительное злорадство? Только черствит душу. Я не верю в графа Монте-Кристо. Любая месть, даже во имя справедливости, порождает новое зло. Где же конец?

— Месть и правосудие — вещи разные. Убийца нарушил закон.

— УК РСФСР? — перебил Кушнарев с иронией.

— Именно, — ответил Мазин серьезно. — Что толкнуло его на преступление — неизвестно. И его следует задержать, чтобы узнать истину.

— Истину? Вы самоуверенны. Ну что ж… Только без меня.

— Мы полагали, что Калугин был вашим другом. Кушнарев ответил без желчи и сарказма:

— Он опекал меня, как приблудившегося старого, беззубого пса.

Мазин отложил кочергу.

— Вы страдаете комплексом самоуничижения.

— Наверно. Хотя это и нехорошо. Здесь скрывается тайная гордость. Я несправедлив. Михаил заботился не из жалости, он считал это долгом.

— Что это значит?

Старик подумал, стоит ли пояснять.

— Долг не имеет отношения к смерти Михаила. Просто, когда он был неизвестен и мог навсегда остаться неизвестным, в то давно прошедшее время, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом.

— Авторитетным лицам?

Кушнарев усмехнулся.

— Нет, самому Мише.

— Не много, — заметил Борис.

— Ошибаетесь…

— Не будем спорить. Вы поддержали его морально, и Калугин на долгие годы сохранил чувство благодарности?

— Именно. Хотя, возможно, не только благодарности.

— Выходит, человек любил вас, поддерживал, — настаивал Сосновский, — и вот он зверски убит. Сначала выстрелом в сердце, потом еще раз, ножом, потому что убийца счел свое дело не доведенным до конца. Неужели ж этого недостаточно, чтобы вызвать справедливый гнев?

Архитектор нервно заморгал.

— Как понять ваши слова? Вы обманули нас вечером? Когда сказали, что Миша жив?

— Я хотел посмотреть, как поведет себя преступник. Старик выпрямился.

— Мне отвратительны такие люди, как вы! Сосновский не нашелся, что ответить.

— За что такая немилость? — спросил Мазин серьезно.

— Нельзя ставить опыты на людях, живых или мертвых. Вы, как я понял, подозреваете кого-то из нас? Лично я всегда на месте.

И Кушнарев, круто повернувшись, выбежал из комнаты.

— Ненормальный старик, — буркнул Борис смущенно.

— Ты напрасно прервал Кушнарева, когда он сказал, что Калугин испытывал не только чувство благодарности. Ну чадно. Пошли к Валерию.

— Странно, что он сам не появляется. Слишком крепкий сон для такой ночи. Впрочем, кто-то идет. Люпус ин фабулис — легок на помине.

Сосновский ошибся. Протирая глаза, в гостиную вошел Олег. Он увидел людей за столом и надел очки. Заспанное лицо обрело свойственную ему деловитость.

— Доброе утро. Дежурили у больного? У врача отпуска не бывает? А я собираюсь на Красную речку, посмотреть самолет. Но дождь…

— Сходите в другой раз.

— Мне нужно.

— Нужно? — переспросил Мазин.

— Да. Я журналист — работаю в аэрофлотской многотиражке.

— О… Почти летчик, — заметил Сосновский.

Олег не среагировал на насмешку. Он был гораздо разговорчивее, чем вчера, и чувствовалась в его словах какая-то цель, задача.

— Иногда в форме принимают за летчика. Однажды сидел я в Батуми, в ресторане…

«Породистый парень, — думал Мазин, слушая Олега. — Ему должна идти форма: синий китель, фуражка… Но где я слышал его голос? Неужели? Сам подсказывает? Батуми, ресторан. Парень в ладном кителе и седой пожилой грузин». А он, Мазин, пьет цинандали и с удовольствием закусывает вкусной, острой зеленью. Зелень лежит на тарелке длинными пучками, и он берет ароматные стебли пальцами и откусывает маленькими кусочками, заедая кислое, холодное, веселящее вино. А рядом говорят громко, потому что выпили, слова доносятся резко, мешают спокойно сидеть и пить спокойно мешают. Громкие, отрывистые слова раздражают, не задерживаясь в мозгу. Не думал он тогда, что слова эти придется вспоминать.

• Предыдущая
• 37/67
• Следующая