Отчаяние - Семенов Юлиан Семенович - Страница 53
- Предыдущая
- 53/80
- Следующая
– Не слыхал. Кто это?
– Вполне порядочный консерватор, редактор одной из немецких газет... Фюрер был заинтересован в нем... Тридцать первый год, кризис в партии, финансовый крах – нужна реклама... Вот он и пригласил его для интервью... Когда Брайтинг спросил фюрера, как можно идти к власти с кровавыми призывами Геббельса и Розенберга, которые требуют немедленно повесить всех марксистов и евреев, Гитлер ответил: «Лес рубят – щепки летят... Я не хочу скрывать: придя к власти, мы покажем, сколь тверда наша рука... Но мы не собираемся вешать на телеграфных столбах всех богатых евреев, чушь... Это всего лишь пропагандистский ход Геббельса и Розенберга, не судите их строго, они дают нации лозунги, которые угодны эксплуатируемым и голодным... Однако правда такова, что после победы мы будем приказывать, а немцы беспрекословно слушаться! Низы подчиняются, верхи правят! И Геббельс позаботится, чтобы девяносто девять процентов нации восторженно поддержали нашу политику! Печать будет мобилизована на службу обществу... Каждый будет призван к ответственности – в соответствии с законом!» Неужели не читали? – удивился Исаев. – По-моему, часть этих материалов была опубликована в Лейпциге в тридцать первом... И это у нас не переводили?
– В тридцать первом я занимался коллективизацией, Всеволод Владимирович... В органы пришел только в тридцать седь... Нет, в конце тридцать восьмого, по набору товарища Берия, когда мы раз и навсегда покончили с ежовскими нарушениями законности.
...На этот раз в здание МГБ они вошли через подъезд; Иванов показал удостоверение, бросив охране:
– Товарищ со мной, на него есть пропуск.
Когда вошли в его кабинет, со стульев поднялись три человека: двое были в форме, а один, сутулый, седой, лохматый, – без пояса; губы синие, глаза запавшие, но живые, мочки ушей оттянуты, увеличены – значит, болен.
– Это Гелиович, – пояснил Иванов. – Тот самый... Можете допросить его.
– Я бы хотел поговорить с ним один на один.
Иванов внимательно посмотрел на тех двоих, что стояли рядом с доктором, что-то, видимо, понял – то, чего Исаев понять не смог, и поинтересовался:
– В гестапо такую просьбу, учитывая специфику нынешней ситуации, удовлетворили бы?
– Нет, – ответил Исаев.
Иванов кивнул; обратился к военным (капитан и подполковник):
– Ну что? Пойдем походим по коридору, а? Когда дверь за ними закрылась, Исаев спросил:
– Вы знаете, кто я?
– Вы очень похожи на Сашенькиного мужа... Там много ваших фотографий... Все, правда, размножены с одной...
– Где это «там»?
– У Сашеньки. На Фрунзенской...
– Как вас зовут?
– Яков Павлович.
– В чем обвиняют?
– В шпионаже и антисоветской пропаганде.
– В пользу кого шпионили?
– Я не шпионил... Эти доллары остались в наследство от моего дяди... Его брат уехал в Америку перед революцией... А когда ввели Торгсин, он перевел доллары, тогда разрешалось...
– С вашими доводами согласились?
– Да.
– Значит, обвинение в шпионаже отпало?
– Да.
– Вы действительно занимались антисоветской пропагандой?
– Да.
– В чем это выражалось?
– Я хранил и давал читать другим книги врагов народа...
– Кого именно?
– Троцкого и Бухарина... Будь проклят тот день, когда я получил эти книги...
– От кого вы их получили?
– От профессора Шимелиовича...
– Кто это?
– Главврач Боткинской больницы.
– Почему он их вам дал?
– Потому что мы с ним очень дружили.
– В книгах есть призывы к антисоветским действиям?
– Я... Почему вы говорите так? Зачем? Не надо, пожалуйста! Я же признался во всем... Пощадите меня, я же хотел Сашеньке только добра! Она бы погибла иначе, – Гелиович заплакал. – Если бы вы только видели ее в сорок шестом! Если бы видели... Она никогда не любила меня... Я был вашей тенью... Она всегда любила только вас...
– Вас пытали?
Геолиович в ужасе откинулся на спинку стула:
– Что?! Зачем?! Почему вы так говорите?! Я не хочу!
– Как я говорю? Я просто спрашиваю: вас пытали?
– Нет. Со мной... Меня не пытали... Наши органы никого не пытают...
– Тогда отчего вы признались в том, чего не было?
– Было! – истерично закричал Гелиович. – Я во всем признался! Было!
– Ни в «Азбуке коммунизма» Бухарина, ни в книге Троцкого «Октябрь», которые вы хранили, нет антисоветской пропаганды. Один автор – член Политбюро и наркомвоенмор, другой – редактор «Правды» и член ЦК, чушь какая-то...
– А я категорически повторяю, что меня никто не бил! – снова закричал Гелиович.
– Я говорю с вами как друг, доктор... Я... Я благодарен вам за Сашеньку... И хочу вам помочь... Вы говорите, что вас не пытали... И что вы сами признались в антисоветской деятельности... Вы знали, что идете на преступление, прятав у себя книги Троцкого и Бухарина?
– Все советские люди знают, что это преступление... Значит, и я должен был знать...
– Почему вы зашили эти книги в матрац моего сы... Почему вы так тщательно прятали литературу, изданную в Советском Союзе?
– Что вам от меня надо? – прошептал Гелиович. – Ну что, объясните?! Я никогда не откажусь от признания, которое карается восемью годами! И ни днем больше!
– Вас сломали, – сказал Исаев. – Вы просто боитесь мне открыть правду, потому что знаете: нас здесь подслушивают... Закатайте рукава! Быстро!
Исаев подскочил к нему, думая, что именно сейчас-то в кабинет ворвутся; никто, однако, не ворвался. Руки Гелиовича не были исколоты; человек в своем уме, воля не парализована. А если кололи в ноги? Нет, его не кололи... Судя по тому, как он вскинул кисти, чтобы закрыть лицо, когда я бросился к нему, его просто били... Человек идеи обязан выдерживать все, а этот несчастный, которому пообещали сохранить жизнь, подписал с ними договор на верность... А Иван Никитич Смирнов, спросил себя Исаев, член Реввоенсовета, большевик с девятьсот первого года? Почему он все признал на процессе Каменева? Испугался побоев? Не верю. Накололи черт те чем? Тоже не верю, какие-никакие, но ведь зрители были в зале суда, они бы заметили психическое нездоровье подсудимого! Лион Фейхтвангер писал в своей книге «Москва, 1937», что Пятаков, Радек и Сокольников вели себя как совершенно нормальные люди, порою даже шутили, переговаривались друг с другом, отрицали пытки, хотя могли прокричать об этом... Ведь Радек лично знал Фейхтвангера, сказал бы ему по-немецки, все б полетело в тартарары и сделалось очевидным: спектакль, термидор, антиленинский путч! Почему не прокричал? Ладно, сломали, не знаю еще как, но их сломали... А люди?! Зрители?! Если завтра на скамью подсудимых выведут Клима Ворошилова и тот начнет признаваться, что был гестаповцем, этому тоже поверят?!
- Предыдущая
- 53/80
- Следующая
