ТАСС уполномочен заявить - Семенов Юлиан Семенович - Страница 38
- Предыдущая
- 38/69
- Следующая
— Но отчего же не проведено вскрытие?
— Так я объяснил вам…
— Нет, не объяснили, Арчил Михайлович.
— Виктор Львович попросил об этом…
— Это не объяснение. Вечером женщина была здорова, утром умирает, а вы не делаете вскрытия. А вдруг это какая-то инфекция?
— Нет, это не инфекция. По признакам — внезапный, ураганный отек легких.
— Это часто бывает?
— Я лично такого не встречал… Ну третий день, шестой, запущенный легочный процесс…
— Так ведь ее приятель… Как его?
— Сергей Дмитриевич. Именно он рассказал, что она давно кашляла, была нездорова…
— Значит, не инфекция.
— А ураганные процессы бывают, они отмечены в медицинской практике. Помните, как погиб от ураганного рака легких американский полицейский, который хотел дать новые показания по делу Кеннеди: его положили на обследование, и через два дня он умер.
Константинов резко поднялся; глаза, обычно улыбчивые и голубые, сделались серо-жухлыми маленькими буравчиками.
— Спасибо, Арчил Михайлович. Это случилось…
— Во время моего дежурства, я же говорил.
— То есть четыре дня тому назад?
— Именно.
— Можно попросить, чтобы подготовили копию заключения о смерти? Я отправлю ее мужу, так будет вернее, без эмоций, как полагаете? Тем более сюда ее привез приятель… Очень, верно, переживал?
— Да, пришлось сделать укол… Только когда смог заплакать, стало легче. Но воля есть: приехал Виктор Львович — он был на конференции в Дубне, его вызвали, — ну, конечно, шок, так он увез с собою старика, за один день организовал похороны, держался крепко…
Академик медицины Сергей Сергеевич Вогулев сдружился с Константиновым на охоте. Они вместе летали и в Кабардино-Балкарию к Хажисмелу Саншокову, и в Ахтыри, и в Астрахань.
В отличие от Гмыри, он был охотником-созерцателем, брал с собою фотоаппарат, заразил фотоохотой Константинова, хотя тот белее всего ценил выстрел «по месту», бил навскидку и единственно чему завидовал в жизни, так это хорошему оружию в руках другого охотника.
Вогулев же был равнодушен к трофеям, легко отдавал кабаньи клыки, любил охотничьи застолья, полагая, что в наш век стрессов никакой санаторий не дает отключения — только кабанья или медвежья охота.
— Все эти терапии, — говаривал он, — новые лекарства — иглы, сон, голод — ерунда собачья. Охота. В крайнем случае, нож. Все-таки в мое дело я верю. Но это — крайний случай, когда рак душит. А инфаркты, стенокардии, язвы, атеросклерозы надобно лечить охотой — здесь, в горах, где пахнет каштаном, прелой травой и горными ключами.
Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря — все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод.
— Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? — сказал Константинов. — Прямо сейчас.
— Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, — ответил тот.
— Операцию начинаете?
— Значительно хуже. Еду в ВАК.
— Отменить поездку нельзя?
— Что-нибудь случилось?
— Случилось.
Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер.
— Ирина Фадеевна, — сказал он, — я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали — завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо.
Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся:
— Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине?
— Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно…
— Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью…
— Вы неверно поняли меня — ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич.
Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более:
— У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца… Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь… Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже — меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду…
— А если он спросит, откуда вы узнали про его горе?
— Некролог, скажу, прочитал в газете…
— Не было в газете некролога.
— Господи, ну знакомые рассказали.
— Какие именно?
Вогулев посмотрел на Константинова:
— Вы мне чего-то недоговариваете.
— Верно.
— Почему?
— Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка — пожалуйста, это не страшно. А я — ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать.
Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка.
— А, Сереженька, — тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. — Хорошо, что пришел… Хочешь выпить?
— Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером…
— А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу — только глаза закрою и сразу же ее вижу…
— Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети?
— Налей мне каплю, а?
— Спирт? — спросил Вогулев, налив в мензурку.
— Да. Помнишь, как учил меня пить?
— Это когда ты в болото провалился?
— Да.
— Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат…
— Ты когда видел Олю последний раз?
— Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит… Я ее не видал.
— Кто тебе об этом сказал?
— Гнидюк.
— Да, да, Микола… Он звонил мне…
Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился:
— К ней хочу, Сережа.
— Тебе еще работать надо, Витя.
— Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим…
— Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя?
— Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже.
— Что вскрытие дало?
— Я не разрешил.
— Почему?
— По всем признакам — отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил…
— Как?!
Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке.
— Не надо, Витя, ты ж белый совсем…
— Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше.
Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева:
— У тебя есть внуки?
— Внучка.
— Внучка, — повторил Винтер, — это замечательно, когда внучка, они нежнее… Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме…
— Ты убежден, что она хотела оставить ребенка?
— Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа…
- Предыдущая
- 38/69
- Следующая